Золотое солнце
Шрифт:
— Ты даришь мне тонкое наслаждение, варвар...
А сам-то ты кто? Я чувствую, как в нем закипает раздражение. Ему не удовольствие от приличного рубаки вроде меня понадобилось. Он очумелый, этот Тит. Хотел просто забить меня, ан не вышло. И теперь уже точно не выйдет, весло в задницу.
— Знаешь ли, ты понравился тут многим, Волк... Глабр до вчерашнего вечера все на меня поглядывал, да на Корнелия Бревиса... потом... на тебя глаза выпучил...
— Мужеложец?
— У нас это называют «поклонник необычного».
Я захотел спросить: а остальные?
— Глабр один такой в этерии... про Бревиса, правда, не знаю. Глабра никто не принимает всерьез...
Кончилось тем, что я дважды выбил у Тита меч и рассадил ему кожу на правом предплечье. Был бы клинок заточен, руку бы сбрил начисто. Он злой, как придонный брат, угрюмый, через силу улыбается. Благодарит: мол, как чудесно провел время, а я в нем чувствую грозу, и надо бы убраться отсюда, потому что вот-вот полыхнет, зачем мне ссора с человеком Гиляруса? Аххаш Маггот!
— Ах, милый Волк! Мой друг Малабарка. Жизнь скучна. В ней нет ничего по-настоящему ценного. Ведь человек — мера всех вещей. Существующих — что они существуют, несуществующих — что они не существуют... Когда я долго гляжу на какую-нибудь вещь, она перестает существовать, ибо мне вновь становится скучно, и вещь эта для меня уже несущественна. А значит, она не существует. То же можно сказать о людях и о любых занятиях человеческих. Все сделалось легче и неполновеснее. Нет, вещи не изменились с тех древних времен, которые так обожает наш друг Балк. Просто мы разучились чувствовать тяжесть вещей... Жизнь осталась, смысл исчез. Ты видишь какой-нибудь смысл?
— Долгий разговор.
Он не обратил внимание на мои слова. Сам с собой, что ли, разговаривает, акула драная?
— ...Драгоценно и полновесно лишь то, что внутри нас. Наши подвиги, наше изящество, наше искусство играть с судьбой. Мне, по правде говоря, не скучно только в компании с самим собой. Или с новой вещью, тяжесть которой еще не улетучилась, еще ощутима для моих ладоней... Но это ненадолго. Сегодня мне не было скучно, мой друг. Благодарю тебя.
Угостил вином и проводил за дверь. Ишь ты, еж морской. Иголки-то я тебе пообломал. И врага себе нажил. А как еще надо было? Ладно.
* * *
Вечером префект опять позвал меня в садик.
— Что скажешь, Малабарка?
— Когда война, префект?
— Через декаду. Или полторы. Но не позже. Ты не должен был расслышать...
— Я и не слышал ничего. Кто из них за вами приглядывает? Тит? Корнелий Бревис?
Он засмеялся. Будто показывает гостю свой корабль, а гость, смышленый человек, задает вопросы, и из вопросов видно: понимает в кораблях толк.
— Тит — никогда. Скорее палец себе отгрызет. От купцов всего Полдня Империи за нами действительно... э-э... приглядывает Корнелий Бревис. А от галиада — Харр. И хорошо,
«Только ухо с ним надо держать востро, — подумал я, — а то как бы, Аххаш, избыток его честности боком не вышел».
— Корнелий Бревис — от купцов? А выглядит как самый знатный патрикий из вас всех.
— Знатный? Патрикий? Да он владелец верфей и ростовщик в десятом поколении! Если не в двенадцатом. Отец его купил патрикианство — тогда это как раз разрешили. Правда, до сих пор мало кто понимает, как можно купить патрикианство? Предков обновить? Бревис такой же знатный, как пегий козел у меня на вилле под Мундом. И тот — с родословной.
«Ты, стало быть, родовитее. Понятно».
— Самый знатный из нас, Малабарка, — центурион Септимий Руф.
— Одноглазый? А я думал, простой человек.
— Не проще нас с тобой. Небогатый — да. Но его знают все. Давно бы мог стать претором, консулом, галиадом, наместником... Только пожелай! Его четыре раза удостаивали дубового венка за мужество и спасение подданных императора от неминуемой гибели. Год назад он первым вошел в ворота столицы, когда армия возвращалась из похода на гарбалов... на Полночь. Первым, Малабарка, первым! Значит — перед императором.
«Стало быть, у них тут важно, кто первым вошел в ворота».
— И — центурион?
— Да, всего-навсего центурион. Старший центурион четвертого лабийского гали. Говорит: «Не всем же быть трибунами. От моей правой руки пользы больше, чем от дюжины вихлявых языков». Такой человек.
— Я был сегодня у Тита Варвара и разговаривал с Патресом Балком. Со вторым мы поладили. С первым — не особенно.
— Если бы ты сказал, что поладил с обоими, я бы не поверил. Что ж, оба они — наши мешки с денариями. Оба чудовищно богаты. Но Балк нам нужнее, поскольку надежнее. Кстати, он казначей этерии несокрушимых.
«Видит своих людей насквозь. Зачем ему нужны тогда все эти Варвары и Бревисы?» Гилярус тут же говорит, как будто в мысли мне залез:
— У серебра и мечей имен нет. Это я готов взять от любого.
Мы оба молчим. Ну, кто первый начнет?
— Ты спрашивал меня, Малабарка, зачем мне все это.
— Да.
— Ты ведь не поверишь, если я скажу, что мы рады послушать умные речи, насладиться обществом умных и добродетельных людей, поговорить об исправлении нравов в Империи...
— Нет.
Он вздохнул.
— И будешь не совсем прав. Это ведь тоже не столь бесполезно, как может показаться... А сам ты о чем подумал?
— Не так уж сложно зарезать вашего Констанция Максима. Но порядки свои вы потом все равно не установите. Тут люди привыкли жить спокойно, слегка воевать и скудно работать. Кроме рабов, конечно. Сброду выдают хлеб в подарок. Развлекают на дармовщину. Солдаты — куски дерь ма с кровью. Я знаю такие места. Здесь никто не захочет жить иначе.
— Ты ошибаешься только в одном. Мы не хотим убить одного императора, чтобы заменить другим, нашим. Остальное, к несчастью, верно.