Золотой цветок - одолень
Шрифт:
— Как же он взлетел без головы? Неуж и без головы можно взлететь?
Спокойствие нахлынуло сразу, при мысли о приезде в Яицкий городок дьяка Артамонова. Сенька подставил мизинец под топор, легонько тюкнул... И почти не ощутил боли, которой так боялся. Палец лежал отрубленный рядом с головой петуха. И косила глазом насмешливо мертвая голова птицы. И без головы можно взлететь!
Цветь сорок пятая
— Дарья! Гром
— Чо?
— Телегин не поджигал Суедова!
— Сенька же его видел той ночью с Фаридой...
— Видел Сенька, да не то. Фарида подпаливала харчевню и лабазы. А Богудай шел мимо от кумы. Пытался он удержать от преступа Фариду. Хотел огонь затоптать. Но поздно было, заполыхал пожар. Ты, Дарья, однако, помалкивай обо всем, Этого никто не должон знать. Не будем вмешиваться. Богудай просил меня молчать.
— Сурьезная баба — Фарида. Ты бы к ней присмотрелся, Игнат.
— Я верю татарке. У нее заслуги, Дарья, перед Яиком.
— А я сумлеваюсь. Спалила же она Суедова и молчит. Не покаялась даже перед тобой.
— То понятное дело, Дарья, война промеж торгашей за выручку, за богатство.
— А мне, Игнат, мнится, что золотое блюдо с дерева пыток она похитила.
— Бог с тобой, Дарья. Зоида же призналась перед смертью. Лежит драгоценная блюда в глубокой ятове. Мабуть, катится по дну реки к морю. И никто боле не увидит сокровище!
— Зоида оговорила себя, чтобы пыткой не мучили. Не скармливала она сынка Аксиньи борову. Не крала она с дувана золотое блюдо.
— Хучь с ума сходи. Задала ты мне загадку, Дарья. Не буду поспешать, однако. Другие заботы на сердце. Дьяк Артамонов грядет. И Дуньку потребно взамуж выдать. Засиделась в девках.
— Я сама, Игнат, ночами не сплю. За кого же мы ее отдадим? За Сеньку? Или за Ермошку?
— Слухай меня, Дарья. За Ермолая мы Дуню выдадим. Он казак стоятельный. А крылья ладит по молодости, по глупости. Женится вот и остепенится. Не до крыльев будет.
— Ты ж бачил, что Ермошка — мошенник. Даже царю продал клок волос от нашего кобеля.
— Ермолай спас от медведя жизню царскую! И за то награжден золотой чепью!
— Нетути у него давно той цепи. Заложил он ее Соломону за шелк для своих дурацких махал. Не отдам я Дуню за Ермошку-шалопая. Он свою полонянку Глашку прокормить не могет. Девка в отрепьях ходит.
— Ты ж раньше за Ермошку ратовала.
— Была промашка. Да ить покраше жених явился. Семен Панкратович мне боле теперь по душе. И доказал он свою верность и любовь Дуняше: палец отрубил в клятве любовной. Пресвятая мать-богородица, помоги ему!
— Гром и молния в простоквашу!
— Хучь тыщу молний!
— Погоди, не суетись, Дарья. Мизинец Сенька отрубил по другой причине.
— И слухать не стану твои оговоры!
Дуня лежала на полатях, слушала шепот отца и матери, улыбалась. Ермошку она
Перед Артамоновым стояли три трудности: выкрасть тайно или уничтожить царскую грамоту на казачью волю, внедрить на Яике надежного дозорщика и узнать, где сказочная войсковая казна. Дьяк не торопился. Жил третью неделю у отца Лаврентия, изредка гостевал на ужинах у Меркульева, ходил по городку, прислушивался и присматривался. С казаками старыми выпивал, чарку с ними поднимал за здоровье бабушки Гугенихи. Но принимали дьяка настороженно. Кузьма не пустил гостя в кузню. Нечай чуть не зарубил Артамонова вечером. Поход на Хиву замышлял Нечай, боялся, что дьяк проведал о его замысле. Радостно встречал Артамонова, пожалуй, только один-единственный протопоп.
Отец Лаврентий давно выводил утайно буковками летопись казачьего Яика. Записи были весьма интересными. Артамонов переписал несколько листов. Все походы, имена есаулов, события и даже выходы на багрения. И только на двенадцатый день дьяк Разбойного приказа зашел в казенную избу к писарю. Сенька слегка побледнел, засуетился.
— Мне указано по велению государя схватить тебя, заковать в колодки и отправить под стражей в Москву! — начал врать многоопытный дьяк.
— Но с Яика выдачи нет! И в царской грамоте сие закреплено. Меня может судить токмо казачий круг! — выпрямился Сенька.
— Не думаю, что круг тебя загородит, ты здесь чужак. Тебя не очень любят, ты пыжлив. Казаки выдадут тебя для казни.
— За какие грехи меня потребно казнить?
— Ты зазря пальчик отрубил, — усмехнулся Артамонов. — Я нашел в Китай-городе немца, у которого ты купил пачку бумаги. Дорогая она. Ты один ее и покупал. Не было больше покупателей. Ту самую бумагу, на которой записку Шереметьев писал управляющему под вашими угрозами. Обнаружил я и лавку, где ты дюжину розовых гусиных перьев брал. И там тебя купец помнит, знает. Наследил ты, даже чернильницу бросил в землянке. А чернильница-то голицынская, то бишь твоя. Другая вина у тебя — ограбление князя Голицына.
— Не грабил я его!
— Знамо не грабил. Но ты поведал разбойнику Охриму, где спрятано золото князя. И Милославские тебя с кинжалами ищут. Манька-то у них удавилась из-за тебя, из-за позора. При твоей помощи погиб на Яике наш дозорщик Матвей Москвин. За сие тебя и казнят в пытошной.
Сенька бухнулся на колени.
— Спаси меня, дьяк! Пятьсот золотых отдам. И в Москве у меня схорон в семьсот цесарских ефимков.
— Сыск на Руси не продается! — повторил любимое изречение Артамонов.