Золотой цветок - одолень
Шрифт:
— Сначала отруби свой палец, Семен Панкратович, — отшутилась Дуня и ушла, не позволив себя проводить даже до колодца.
— Диалектически капля камень точит, — ухмыльнулся Сенька.
А в душе клубилась неприязнь к Ермошке и сыну кузнеца Борису. Что Дуня находит в них интересного? Один церковь расписывает картиной Страшного суда, другой возится все дни напролет с дурацкими крыльями. Но разве может человек взлететь высоко на махалах из шелка и прутьев? Человек взлетает на своей исключительности, драгоценной единственности. Кто
* * *
Старики верой стоятельные и бабы зауважали отца Лаврентия. Он стал для них воистину святым. У Меркульева, однако, при виде батюшки глаза озорством искрились. А казаки многие охально посмеивались, гоготали в шинке и харчевне.
— Не тот палец батюшка в огонь сунул — похабничал Герасим Добряк.
— А Верка Собакина, бают, гольной выскочила из храма, в бога-бухгая!
— Доняла девка батюшку, пей мочу кобыл.
— Никому неведомо, што там произошло. Ухо на отрубление даю.
— Мы в походах шастаем, а попик с нашими бабами спит, должно быть...
Как все умные люди, отец Лаврентий улавливал каким-то неведомым образом пакостноязычие о себе. И выдержав испытание огнем, он дрогнул перед болтовней, слухами, сплетнями. Пришел к Меркульеву на третью неделю.
— К нам едет самолично дьяк Разбойного приказа Артамонов, — сообщил атаман.
— Откуда прознал?
— Есть у меня доклад. Дьяк уже в Астрахани.
— Дьяк сыска не про нас. Мы не воруем, Игнат Ваныч.
— Так-то оно так. Но беспокойство. И без больного дела в такую даль не попрется большой дьяк.
— За кем же охотится Артамонов? Как мыслишь, атаман?
Меркульев заметил, что отец Лаврентий говорит об одном, а думает о чем-то другом. Что же его колет? Конечно же вся эта нелепица с Веркой Собакиной, с отрезанным пальцем. Лекарство от житейского мелкого горя всегда найдется.
— Дарья, накрой стол. Мы выпьем с отцом Лаврентием. Освежимся, гром и молния в простоквашу! А то ить скоро и выпить не придется, народ требует все громче казнить людишек за винопитие.
Батюшка не прикасался к чарке больше года, издерган был в последние дни грязными сплетнями, потому пил жадно и много. Быстро спьянел он, стал болтливым.
— Ты знаешь, Меркульев, кто отравил есаула Скворцова?
— Кто?
— Мокриша. По наущению Зоиды.
— Откуда ведаешь?
— Из исповеди.
— Спасибо за ласковый знак, отец Лаврентий.
— А хату у Ермошки, кто спалил?
— Кто?
— Есаул Скворцов и Зоида! Объединились. Вместе подожгли, с двух сторон. Ха-ха!
Все тайны исповедей выдал отец Лаврентий атаману. Меркульев улыбался, пил, а сам на ус мотал, выспрашивал:
— Отец Лаврентий, а кто золотую блюду у нас с дувана уволок? Кто каялся?
— За сигнальную блюду никто не каялся. Но я и так знаю, кто украл вашу чуду.
— Кто? Будь другом, скажи!
— Зоида Поганкина.
—
— Кто ж боле? Ты, атаман, слушай меня. Со мной не пропадешь!
...До смертельного часа после мучился и проклинал себя за пьяную болтовню отец Лаврентий. Он ушел спать, а Меркульев вызвал дозорных — Нечая, Ермошку и Панюшку Журавлева.
— Бросьте в яму Зоиду, Мокришу, Митяя Обжору и Гунайку. Всю ихнюю шайку поганую. Обыщите хаты у них пристрастно. Найдите схороны. Верку Собакину не троньте.
Дознание проводили на дуване при народе. Разрешили присутствовать всем бабам и даже детишкам. Герасим Добряк и Никанор Буров вздернули подозреваемых на дерево пыток. Но поджаривать пятки никому не пришлось. Все они после двух-трех ударов плетью признавали свои пакости, окромя Зоиды.
— Не давала я зелья отравного Мокриде, не наущала убивать есаула Скворцова. Хату у Ермошки подожгла, каюсь.
— Она сынка у Аксиньи борову скормила, — выдавал Зоиду Гунайка.
— Оговаривала я себя для значительности, — выдохнула Зоида.
— Она доносы и поклепы писать повелевала, — обелял себя Вошка Белоносов.
— Она болярыней себя именовала...
При обыске в схороне у Митяя Обжоры нашли золотую ложку и костяного божка, которые он утащил у Ермошки. Поганкину круг приговорил к позорной смерти. Меркульев сам начал пытать Зоиду:
— Золотую блюду украла? Где утаила?
— Безвинна я, атаман.
— Говори, а то клещами начну рвать ребра...
— Не брала блюдо.
Из толпы вышла Фарида:
— Она взяла! Вышла я ночью на крыльцо шинка. Луна светит. Вижу, Зоида бежит, держит золотой поднос в руках. Ране я не донесла, бо убоялась мести змеиной.
Народ свирепел. На священное блюдо позарилась. Пытать ее огнем и клещами. Куда дела сокровище? Зоиде переломали дубьем ноги, вывернули с мясом руки, выбили острогой глаз. Она долго не сознавалась, где лежит блюдо. Но в конце концов проутробила:
— Буду слезы ронять, утишьте толпу...
— Слухайте! Коленопреклоняется злодейка! — затрубил Бугай.
Замолкла толпа, бабы понявы откинули, уши навострили. Зоида заговорила слабо, но голос ее с каждым мигом креп:
— Блюдо я бросила с лодки в Яик на глубокой ятове. Утопила, дабы всем вам, ненавистным, досадить. Но казните и атамана, казаки! Предайте смерти и Меркульева! Тяжкий грех у него перед вами!
— Не бреши, Зоида!
Но некоторые казаки вскинулись клинками.
— Какая вина у Меркульева перед нами? Сообщай, Зоида. За честное признание помилуем кругом казацким. За поклеп ужесточим смерть.
— По царской грамоте все дела решает на дуване круг, стрельцам супротив не можно выступать, — размышлял Прохор Соломин.
— Выдавай атамана, Зоида! — шумели казаки.
— Я его брошу в котел с кипящей селитрой, пей мочу кобыл!
— Давайте диалектически разберемся! — мельтешился писарь, но его никто не слушал.