Золотой дождь (рассказы)
Шрифт:
Автомат играл что-то медленное, и теперь казалось, что это выступают на эстраде профессионалы — испанские танцовщица и танцовщик в масках.
Даже тем, для кого мир на какое-то время перестал существовать, непременно нужно ощущать прикосновение друг друга, иначе все распадется. Обняв друг друга, они скользили по благоухающим доскам только что настеленного пола, и это движение наконец-то отделило их от всех непроницаемой оболочкой. Они нашли эту отъединенность и потом чуть не потеряли, — как хорошо, что они стали танцевать. Весь день сегодня его сердце рвалось к ней, а ее — к нему, и каждое ждало ответа.
Все их па были так слаженны и виртуозны, что она подняла на него глаза и слегка улыбнулась.
— Ради
Едва они вышли на площадку, их, как всех влюбленных, охватил суеверный страх, что они сами себя сглазят, и даже мысленно они не смели произнести слово "счастье", — а может быть, "несчастье"? — которое ударило в них, точно молния.
Они танцевали, а жара все сгущалась, Баба подпевал хору фальцетом: "Moi pas l’aimez cа" [12] — и каждый раз, повторяя "са", взмахивал зажатой между пальцами горячей креветкой. Он считал тарелки, которые ставила на стойку старуха, на них дымились горки только что вынутых из котла креветок, перламутрово-розовых, как цветы жимолости.
12
Мне это не нравится (франц., искаж.).
Из комнаты за баром в зал вышел через проход в стойке гусь и зашлепал вперевалку по полу среди столов, под ногами посетителей, знать не зная, что его изо всех сил стараются не толкнуть двое танцующих, которым тем не менее казалось, что гусь этот, наверное, ученый, потому что они раньше слышали, как какой-то старик читал ему газету. Дети звали его: "Мими! Мими! Иди сюда!" Старик в буйных патлах снова принялся с пьяным упорством толкать просевшую боковую дверь, потом пнул ее ногой, но его увели и уговорили не уходить. Собака вздрагивала во сне и посапывала.
Танцующие сами должны были бросать деньги в музыкальный автомат; у Бабы был всегда полный ящик пятицентовых монеток. Теперь им нравились здесь все пластинки. Такие мелодии ты слышишь издали по вечерам, когда едешь мимо придорожных кафе, они вырываются ночью из переулка в засыпающем городе, наплывают с полей, где веселится ярмарка, и почему-то всегда повторяется и повторяется один и тот же абсурдный куплет. Здесь было очень уютно.
Наконец они все-таки вышли на веранду, мокрые от пота, с ощущением обманчивой прохлады, которое охватывает разгоряченного танцора, но не уехали сразу, а постояли немного в ластящемся ночном воздухе. Появилась первая стайка девушек и стала подниматься по ступенькам в свете фонаря над входом — яркие цветастые платья, поднятые надо лбом черные волосы, такие густые, что из их массы, точно дыхание, вырывались вверх легкие пряди. После церкви они успели еще раз напудриться, и пудра блестела на их покрытых пушком руках как слюда. В густом облаке "Герани" они просеменили друг за другом по веранде, держась за руки и готовясь улыбнуться, как только войдут в зал. Он распахнул перед ними дверь.
— Ну что ж, поедем? — спросил он ее.
Они ехали молча, и не было никаких звуков, кроме шума мотора да шмяканья насекомых, которые разбивались о машину. Скоро они залепили все ветровое стекло. Фары втягивали в себя еще два кипящих смерча, два конуса, в которых роящиеся существа, казалось, вот-вот вспыхнут пожаром. Он остановил машину, вышел и теми же резкими, нервными движениями, какими поворачивал руль и переключал скорость, тщательно протер стекло. Придорожные кусты были покрыты толстым слоем пыли — уж не космической ли? Под пепельно-белой теперь луной мир плыл среди бледных звезд, и звезд было бесконечное множество — таких медленных, таких высоких, таких низких.
Странная это была земля, земля-амфибия, и всюду — была ли она залита водой, или покрыта
Он сел в машину, и они снова поехали. Иногда он с яростью хлопал себя ладонью по рукам, и ее пробирала дрожь от жаркого, хлещущего по ним на огромной скорости ветра. Однажды свет фар выхватил из темноты двух негров — мужа и жену, они сидели друг против друга в креслах, во дворе перед своим одиноким домишком, полураздетые, и каждый в одиночку боролся с жаркой ночью, безостановочно размахивая длинной белой тряпкой, похожей на шарф.
В безлюдных полях разливались озера пыли, и посреди озер горели неяркие костры. Вокруг костров стояли коровы без пастухов, застывшие в этой жаре, среди этой ночи, и на тусклом красном фоне резко чернели их рога.
Наконец он опять остановил машину и на этот раз положил ей руку на плечо и поцеловал — с нежностью или грубо, он и сам не ощутил. И оттого, что он этого не ощутил, он понял: да, вот оно. Потом они замерли, не целуясь, прижавшись друг к другу лицом, и было темно, а время шло, шло. Жара проникла в машину и придавила их своей тяжестью, москиты сплошь облепили руки и даже веки.
Уже потом, когда они пересекали далеко раскинувшееся открытое пространство, он увидел сразу два костра. И ему стало казаться, что они уже давно едут по какому-то огромному, круглому, запрокинутому вверх лицу. Костры, которые мелькали в стороне от дороги и вокруг которых собирался скот, — глаза и открытый рот этого лица, а само лицо, сама голова — это и есть Юг, юг Юга, край света, который еще южнее его. Дальше простиралось все тело гиганта, огромное, нескончаемое, вечное, точно созвездие или ангел. Огненный и, может быть, падающий в бездну, думал он.
Она, видимо, крепко спала, откинувшись на спинку, как ребенок, и шляпа лежала у нее на коленях. Ее профиль был рядом с ним и чуть сзади, потому что он пригнулся к рулю, стараясь выжать как можно больше скорости. Ее пляшущие сережки мерно позвякивали. Они словно бы о чем-то рассказывали. Он смотрел прямо перед собой, и скорость, с которой он гнал этот старый, перегревшийся, взятый напрокат "форд", была поистине сатанинской.
Теперь мимо стали то и дело мелькать похожие на сарай одинокие строения в свете неона, очерчивающем крыши и контуры, — кинотеатры на перекрестках. И у него появилась надежда, что эта длинная, плоская дорога, по которой они доехали до самого ее конца, развернулись и вот теперь возвращаются, все-таки приведет их когда-нибудь домой.
Мы перестаем верить в то, что с нами произошло, только если кому-то все рассказали и вернули событие в мир, из которого оно к нам пришло. Ни он, ни она, думал он, каждый по своим причинам, никогда не расскажут о сегодняшнем дне (разве что их принудят силой): как они, двое незнакомых людей, уехали от всех в неведомый им край и вот теперь благополучно возвращаются — все висело на волоске, но волосок выдержал. За стеной дамбы, на том берегу, небо над Новым Орлеаном неярко переливалось — точно это играло северное сияние. Сейчас они пересекли реку по высоко вознесенному мосту и влились в длинный поток огней, несущихся к городу.