Золотой дождь (рассказы)
Шрифт:
Надеясь, что запах коней и пожарищ выведет ее к людям, она следовала за колеями, пока они не ушли в реку. Под сожженным обрушившимся мостом села на пень и пожевала — видений ей больше не было — кусок сотового меда. Опять опустилась на колени, попила воды из Биг-Блэк-Ривер, стащила башмаки и вошла в реку.
Погрузилась по пояс, по грудь, а там уж ей, чтобы не нахлебаться подернутой тусклой пленкой воды, пришлось тянуть шею вверх, как тянет к солнцу свой стебель подсолнечник, добычу она сложила на макушку, придерживала ее переплетенными руками. Она забыла, как и откуда она знала — что сегодня за день, она не знала,
Мы не встретимся больше, любимая
Они в первый раз видели друг друга, может быть, всего раз или два были до того в ресторане "Галатуар", где сейчас сидели рядом за столиком, — друзья, с которыми он и она пришли сюда, случайно встретились в зале и решили завтракать вместе. Был воскресный летний полдень — в это время весь Новый Орлеан как бы замирает.
Лишь только он увидел ее хорошенькое детское личико с коротким носиком и круглым подбородком, он подумал: у этой женщины наверняка роман. Это была одна из тех странных встреч, которые так сильно поражают, что чувствуешь потребность сразу же осмыслить впечатление.
Роман скорее всего с женатым человеком, решил он, мгновенно соскальзывая в накатанную колею — сам он был давно женат — и чувствуя, что его интерес от этого облекается в более банальную форму, а она сидела подперев щеку рукой и ни на кого не глядя; лишь иногда поднимала глаза на стоящие перед ней цветы, и на голове у нее была эта идиотская шляпка.
Шляпка раздражала его, как раздражали тропические цветы. Она не в ее стиле, подумал этот коммерсант с востока, который никогда не замечал, как одеты женщины, и ничего в их туалетах не понимал; мысль о шляпке была непривычной и вызывала досаду.
Наверное, я для всех — открытая книга, думала она, стоит кому-то на меня взглянуть, и он сразу решает, что ему позволено осуждать или оправдывать меня. Когда-то мы так бережно, так исподволь искали путь к людям, старались понять, что они чувствуют, почему мы утратили эту деликатность и вместе с ней право уклониться от чужого любопытства, если оно тебе невыносимо? Видно, я, как все влюбленные, сразу выдаю все тайны.
Впрочем, в ее драме сейчас относительное затишье, продолжал размышлять он, пусть даже временное; все ее участники, несомненно, пока живы. И все равно только одну эту драму он и почувствовал здесь, в ресторане, только одну тень узнал в волнах света, который гоняли по залу зеркала и вентиляторы, как тягучий местный говор гонял тишину. Тень лежала между ее пальцами, между ее маленькой квадратной кистью и щекой, точно драгоценность, с которой никогда не расстаются. И вдруг она опустила руку, но тайна не исчезла — она ее осветила. Свет был яркий и жесткий, он вспыхнул под полями этой ее шляпки, так же близко от всех от них, как цветы в середине столика.
Хотел ли он заставить ее нарушить верность той обреченности, которую, он ясно видел, она так свято оберегала в себе? Нет, не хотел, он это ясно сознавал. Просто они были двое северян, оказавшихся в компании южан. Она посмотрела на большие золотые часы на стене и улыбнулась. Он не улыбнулся в ответ. В лице у нее была та наивность, которая, как он считал, сам не зная почему, отличает жителей Среднего Запада, — возможно, оттого, что ее лицо, казалось, спрашивало: "Что это? Покажите мне". Лицо было серьезное, строгое,
Может быть, подчеркнутая отчужденность действует на людей быстрее любого другого чувства — может быть, она самый мощный, самый роковой сигнал. И объединить двоих отчужденность может так же легко, как всякое настроение.
— Вам тоже не очень-то хочется есть, — сказал он.
Тени от лопастей вентилятора бегали по их головам, и, взглянув случайно в зеркало, он увидел, что улыбается ей как театральный злодей. Его замечание прозвучало так властно и так грубо, что все на миг смолкли, прислушиваясь; можно было даже подумать, что это он ответил на какой-то ее вопрос к нему. Другая дама бросила на него взгляд. Типичный взгляд южанки — типичная маска южан: ирония над романтическими мечтами, которая мгновенно могла обратиться в беспощадный вызов и от которой ему становилось неуютно. Он предпочитал наивность.
— Здесь такая убийственная жара, — сказала она, и ее голос словно перенес его на север, в Огайо.
— Да уж, меня она тоже порядком измотала, — отозвался он.
Они посмотрели друг на друга с достоинством и благодарностью.
— У меня здесь недалеко машина, — сказал он ей, когда их компания поднималась из-за стола, причем все остальные мечтали скорее добраться до дому и лечь спать. — Если хотите… Вы когда-нибудь бывали здесь на юге?
На Бурбон-стрит, в горячей ванне июля, она спросила где-то у его плеча:
— Здесь, в Новом Орлеане? Я и не знала, что здесь есть юг. Думала, это уже край света. — Она засмеялась и надела по-другому шляпку, которая так действовала ему на нервы. Шляпка была не просто легкомысленная, она была экстравагантная — соломенная, с блестящей то ли лентой, то ли шарфом вокруг тульи, который развевался за спиной.
— Этот край света я вам и покажу.
— А, значит, вы бывали здесь раньше?
— Нет, никогда!
Его голос прозвенел над неровным, узким тротуаром, отскакивая от стен. Они шли к его машине мимо домов, покрашенных разной краской, но поблекших, облупленных, пегих, точно шкура животного, застенчивых, раскаленных солнцем, как стена зелени, которая дышала на них запахом цветов.
— Может быть, там будет прохладнее… рискнем?
— Ну что ж, — сказала она. — Рискнем.
И все стало легко и просто, они уселись в машину — выцветший красный "форд" с откидным брезентовым верхом, основательно потершимся, — которая простояла на солнце все то время, что они завтракали.
— Я взял ее напрокат, — объяснил он. — Просил опустить верх, но мне сказали, что я не в своем уме.
— Немыслимое пекло. Просто что-то запредельное, — сказала она. И прибавила: — Но Бог с ним.
Водитель, не знающий Нового Орлеана, всегда выбирается из него словно из лабиринта по путеводной нити. Они ехали по узким улочкам с односторонним движением, по изнемогшим скверам в облаках бледно-лилового цветения, мимо бурых колоколен и памятников, мимо балкона, где живая и, наверное, известная всему городу черная обезьяна кувыркалась на перилах, как на полу, мимо узорных кованых оград, мимо чугунных решеток заборов, мимо выкрашенных в телесный цвет железных лебедей на крыльце чуть ли не всех окраинных бунгало.