Золотой иероглиф
Шрифт:
Итак, двадцать девятого июня в пять часов вечера по местному времени я впервые ступил на родную землю моего деда, барона Киваты Дзётиина. Правда, ступил в сопровождении наряда полиции, что как-то смазало всю торжественность момента.
…Сэйго постоянно проживал не собственно в Саппоро, а в его пригороде (как я для себя определил этот населенный пункт) под названием Исияма. В столице Хоккайдо он до отъезда в Россию трудился в главном офисе «Токиды» и в свободное от основной работы время принимал участие в разных акциях местного отделения побратимской организации.
Поскольку наш приезд был омрачен неприятным инцидентом,
Японский городовой!
Зато к заявлению Такэути, сделанное им в том плане, что он опасается за свою жизнь, полицейские отнеслись куда с меньшей ретивостью. Моему компаньону было велено обратиться в губернский комиссариат в Саппоро, поскольку местное начальство не настолько компетентно в подобных вопросах, чтобы принимать столь специфические заявления. Все же они пообещали, что доложат по инстанции про обстоятельства моего приезда, но я не принял их слова во внимание и, как потом оказалось, совершенно напрасно.
В восьмом часу вечера мы сели на электричку. Несмотря на то, что в вагоне, кроме меня, не было ни одного человека с европейской физиономией, японцы не обращали на мою персону ни малейшего внимания. Сэйго угрюмо молчал, а я размышлял о том, как могла бы повернуться жизнь, если бы мой дед не отправился на войну или сумел вернуться в Японию и завести здесь семью. Могли бы тогда все эти люди, которые окружали меня сейчас, оказаться моими соотечественниками, или я все равно бы родился в шкуре россиянина, вернее, тогда еще советского?
Сейчас я чувствовал себя не очень уютно. За границей мне уже приходилось бывать, но на рынках Маньчжурии и Чугучака не возникало подобного ощущения, может быть, потому что вокруг терлись такие же как я «челноки», да и китайцы-торговцы, уже справившиеся с непривычным для них произношением, вовсю кричали: «Эй, корефана, корефана! Падаходи, бери курка кайфовый!» А сейчас происходило иначе — только тут, в Японии, я почувствовал, что оказался в чужой стране, сиречь «за бугром». Причем отнюдь не в составе туристической или торговой группы, не для работы в какой-нибудь организации, а по приглашению японского авантюриста, о котором я далеко не все знаю, и чья жизнь находится под угрозой… А если и моя? Ведь возможно, что эти двое душителей уже сидят на квартире у местного бандюги и рассказывают о том, что задание помешал выполнить какой-то русский, едущий на Хоккайдо вместе с Такэути и неизвестно зачем?
Как бы там ни было, к Сэйго домой ехать сейчас нельзя — мы рисковали нарваться на засаду. Устраивать меня в гостиницу тоже было чревато: долго ли «знающим людям» вычислить типа, который лезет не в свои дела.
… Минут через сорок поезд замедлил ход, и в сумерках, начавших опускаться на город, засверкали огни Саппоро.
Город несколько удивил меня. В фильмах и всякого рода видеохрониках про японские города я привык видеть высоченные небоскребы, широкие многоярусные автобаны и прочие атрибуты современных
Ход поезда стал совсем тихим, и в окне появилось здание вокзала. Почти все пассажиры уже поднялись со своих мест, но Сэйго не спешил.
— Домой ехать нельзя, — сказал он. — Поедем к парку Накадзима, это не очень далеко отсюда. Там находится офис нашей побратимской организации… — Такэути взглянул на часы. — Сейчас там, скорее всего, никого может не оказаться, но мы зайдем в православную миссию. Тебе в любом случае придется где-то ночевать, а другого места я что-то не могу предложить. Я там никого не знаю, но настоятель должен говорить по-русски. Думаю, с ним мы сможем найти общий язык… Ты верующий?
— Скорее нет, чем да.
— Впрочем, это неважно.
— А ты? Где ты будешь ночевать?
— Попробую в офисе организации… Если не получится, покатаюсь в поезде. Но тебе не предлагаю составить компанию — ты все же слишком заметная фигура здесь. Пойдут потом слухи, что приезжий европеец странно себя ведет.
Офис, как и следовало ожидать, оказался закрытым, мы прошли немного вглубь квартала и оказались у невысокого забора, окружающего странного вида здание — пагоду с тускло блестящим куполом, увенчанным восьмиконечным крестом. Над двустворчатой дверью в заборе красовалась некая фраза, выполненная старославянской вязью, но я, как ни старался, не смог прочесть ни слова.
Такэути нажал кнопку звонка. Ждать пришлось долго, но наконец недовольный и скрипучий старческий голос спросил, что нам нужно. Сэйго что-то ответил, и тогда в двери открылось окошко, в котором появилась физиономия обладателя скрипучего голоса.
— Здесь русский, — сказал Такэути на моем родном языке. — Православный. Он просит разрешения переночевать в храме.
Оказалось, что главный священник местной церкви (а это и оказался настоятель собора Пресвятой богородицы) практически не говорит на современном русском языке, а изъясняется на чудовищной смеси старославянского и японского. К счастью, поп это понимал сам. Поэтому, обратился он к Сэйго, если у православного человека из России возникли проблемы, не будет ли уважаемый Такэути-сан так любезен задержаться и взвалить на себя функции толмача?
Такэути-сан согласился, и мы вошли в церковный двор. Настоятель оказался весьма пожилым человеком с типично японской физиономией, при этом куда более узкоглазой, чем мне приходилось видеть у кого-либо еще. Редкая седая борода ассоциировалась с престарелыми китайскими мандаринами, а поскольку этот человек был облачен в рясу православного попа с громадным крестом на животе, то — могу поклясться — более несуразной личности мне никогда не приходилось видеть.
Настоятеля, как оказалось, звали отец Серафим, в миру же он носил почти непроизносимое имя Хэйдзиро Ханокидзава. После недолгих переговоров поп согласился приютить меня на несколько дней и, поняв намек Такэути, молчать о появлении в церкви русского. От денег он отказался и заявил, что помощь «постояльца» на кухне при трапезной устроит его как нельзя больше.