Золотой ключ. Том 1
Шрифт:
Тело было юным — и плоть, и кости, и волосы, и черты лица. Перед Сарио сидел не кто иной, как Томас Грихальва — красавец, талантливый художник. Даже Одаренный. Но — Неоссо Иррадо.
«Подвергнутый наказанию…»
Сарио понял все. Вот что это такое. Самое страшное наказание, которому можно подвергнуть Одаренного Грихальву: “священная кара для ослушников”.
— Ты больше никогда не сможешь писать.
Вслед за сиянием свечи эхо голоса Сарио проникало в закоулки чулана.
Томас
— Кто там? Ты кто? Что тебе надо? Пришел поиздеваться? Это часть кары, да?
Он потерял равновесие и в поисках опоры замахал изувеченными руками.
— Кабесса мердита! Кто ты? Сарио не удержался от смеха.
— Неоссо Иррадо, Томас… Такой же, как ты. — И тут возникла иррациональная мысль и тотчас выскочила наружу, как злая дворняга из конуры:
— Но я умнее тебя… — По лестнице снова взбежал его нервный смешок. — Поэтому меня никогда не разоблачат.
— Фильхо до'канна, кто ты?
Мятежные мысли оттеснили страх и изумление. Муалимы его не ценят, не признают его способностей. Видят в нем не талант, а юность, а если и разглядят огонь, сделают все возможное, чтобы погасить. Ради своих устоев, ради власти будут внушать Сарио, что он бездарен. Но они просчитались. Над лестницей скорчился не просто молящий о помощи слепец с изувеченными руками, а ошибка наставников, старших иллюстраторов, Вьехос фратос, — им, ослепленным традициями, не хватает ума, чтобы увидеть талант Сарио.
"Они меня боятся… Сделают со мной то же, что и с Томасом…” Страх. Да. Чем еще можно объяснить надругательство над чужим талантом? В блестящем и непокорном уме осталась Луса до'Орро, но Томас уже никогда не поделится ею с миром.
Кара для ослушников. Воплощенное глумление над всем, что боготворят Грихальва. А ведь их божество гораздо взыскательнее, чем Святая Матерь с Ее Сыном!
Дар. Золотой Ключ — Чиева до'Орро. И его применение. Сарио медленно выдохнул. Жестокое, беспощадное разглядывание привело к тому, что страх и изумление сменились странной похотью — вовсе не той, что жгла его юные чресла.
— Томас, как это было? Да, я видел, как они это делали, как уродовали Пейнтраддо Чиеву и порча переходила на тебя. Но как они этого добились? Как действует это колдовство?
Томас съежился в комок.
— Фильхо до'канна. — Он всхлипнул. — Тебя подослали!
— Ошибаешься. — Сарио затворил дверь и клацнул щеколдой. — Это правда, клянусь, никто меня не подсылал. Я пришел кое-что узнать, но узнал больше, чем надеялся.
Затрепетал огонек свечи, но Томас не заметил — не мог заметить.
— Томас, я, Одаренный, как и ты.., был. И я хочу знать, как это происходит. Я должен знать. Меня называют слишком маленьким — меннино моронно — но во мне
«И какой голод, о Матра Дольча!»
— Я должен узнать. Сейчас. Иначе не успею приготовиться. “Я не хочу, чтобы со мной сделали то же, что с тобой”. Пауза затянулась. Наконец Томас выпалил:
— Я не могу ничего сказать.
"Ну уж нет, у меня не отвертишься, я-то знаю тайну, я видел своими глазами”.
— Да? А почему? Ты хранишь им верность после того, что они с тобой сделали?
Над лестницей громко раздавалось неровное дыхание Томаса.
— Ты не вправе знать, пока не пройдешь конфирматтио.
— Это начинается с Пейнтраддо Чиевы, — настойчиво сказал Сарио. — Правда? С автопортрета, совершенного во всем… И порчу на тебя навел их Дар. Да, Томас? Почему ты до сих пор им верен?
Тишину нарушало только прерывистое дыхание. И вдруг Томас глухо произнес:
— Они меня не отпустят. Мне больше незачем жить, но они меня не отпустят.
— Неоссо Иррадо, — очень тихо промолвил Сарио, — открой мне твою истину.
Томас истерически расхохотался.
— Мою истину? Разве не видишь, во что меня превратила эта истина?
Сарио подумал, нервно кусая верхнюю губу, а затем открыл свою личную истину, которую знала только Сааведра.
— Я читал Фолио.
— Ну и что? Мы все читаем Фолио.
— Я забежал вперед.
— Что?! — возмутился Томас. — Но ведь это запрещено!
— Как и то, что сделал ты. И все равно ты это сделал. Вот почему ты здесь.
Это утверждение побудило Томаса выкрикнуть едва разборчиво:
— Когда придут, я скажу, что здесь был ты! Сарио едва не цыкнул на него, как на Сааведру. Но сдержался, а затем высказал истину, которую даже Томас не мог отрицать:
— Мы, Грихальва, живем так мало… Век любого из нас — неделя по сравнению с жизнью других. Вчера тебе было пятнадцать или двадцать лет, а сегодня костная лихорадка скрючила твои руки и бельма закрыли от тебя белый свет… И больше впереди нет ничего. Ни единого года. — Помолчав несколько мгновений, он твердо произнес:
— Томас, расскажи, и я сделаю все, о чем ты попросишь.
— Милосердия! Вот чего я прошу. Чтобы ты отпустил меня из этого кошмара к милосердной Матре. — На лицо Томаса, осененное светом и тенью, легли тона мучительного знания и безысходной тоски, превратив черты красивого молодого человека, коим он был считанные часы назад, в жуткую маску.
— Хорошо. Я расскажу. А после этого ты меня убьешь. До сих пор тяга Сарио к осознанию своего таланта и способностей не подводила его к таким темам, как эта. От одной лишь мысли, что ему придется лишить человека жизни, он оцепенел.