Золотой Конвой. Дилогия
Шрифт:
– Зачем ты это сделал, дурак?
– Спросил я.
– Ваньку... Да здесь денег... побрякушек этих... И тебе и твоим внукам. И Ванькиным бы, - тоже. Не было нужды убивать!
– Это мой клад.
– Судорожно выдохнул Павел.
– Мой. Я о нем с детства знал. Я его в себе вырастил. И когда в нашем нищем городишке рос... Мой! Я его даже брату не отдал, не то что чужакам. Ругаешь меня за жадность. А сам-то с дружком, - из-за чего оказались здесь, а? Ха-ха... Кладоискатели...
– Он криво нервически улыбался - А убивать-то нетрудно. Я думал, - страшно. А ничего. Прадед говорил, что к нему убитые приходили.
– Твоему прадеду тоже легко было.
– Выдавил я.
– Они к нему потом, под старость пришли. Ты погоди, Ванька еще к тебе придет.
– Ну, пусть, если сможет. Когда я в каталочке буду пузыри пускать, где-нибудь в доме престарелых... Неплохая компания будет. А пока, я в свое удовольствие... В свое! Наконец-то...
– Не шевелись.
– Вставая дернул я стволом.
– Брось ружье.
– Да...
– Он улыбнулся.
– Думаешь, револьверчик-то, выстрелит? Сто лет провалялся. Ржавье.
– Хочешь проверить?
– Наддал я голосом.
– Выстрелит!
– Я, пожалуй, рискну.
– Улыбнулся он.
– Все-таки в глаза сложнее, чем в спину... Это хорошо даже, что ты револь-то схватил. Вроде как дуэль у нас, а?
По его напрягшемуся телу, я понял что сейчас он рванет на меня свой дробовик. Чего ждать?
– я нажал на спуск. Сухо и шершаво проскрежетало в механизме, и курок стукнул в патрон с сухим мертвым щелчком. Опять осечка. Павел вздрогнул, выдохнул, ощерился, - зло, радостно, издевательски, и победно. Я почувствовал, как навалилось отчаяние, и уже ни на что не надеясь снова нажал на спуск. И еще. И еще. Сухо и ломко прощелкал в моих руках кусок мертвого железа. А ствол его ружья уже поднялся.
Жизнь кончилась.
– Спи, - с убеждающей, нажимной интонацией злого гипнотизера сказал мне Павел подводя свое ружье поудобнее мне в центр груди. Гулко ударил выстрел.
Павел перетоптался на месте. Его повело вправо, а потом он глухо завалился на каменный пол. Ружье его глухо брякнуло о камень, вертанувшись через ствол и улеглось. А я тупо смотрел на револьвер в своей руке. Густо дымился ствол и щель между барабаном. А мой палец даже не был на спуске. Вот так. Это называется 'затяжной выстрел'. Капсюль на последний патрон все-таки сработал, но старый слежавшийся порох лишь затлел, и загорелся через секунду.
Я посмотрел на останки Медлявского. Судьба. Промысел. Мертвый капитан все-таки смог выстрелить из своего револьвера в ответ. Через сто лет. И попал. Пусть не в своего настоящего убийцу, но в его потомка, с такой же ломаной душой. Он не должен был вообще появится на свет. Его прадед должен был умереть здесь, и не плодить свое семя. Но вот старая ошибка закрылась, и пришлось выплатить по счетам. И все стало по справедливости.
Все было как во сне. Я еще не привык, что снова живой. Растерянно повертел в руках револьвер, скользнул взглядом по полуприкрытой легкой патиной ржавчины надписи: 'Императорскiй Тульскiй Оружейный Заводъ 1899'. Машинку сделали на совесть...
Павел заперхал кровью, и смехом. Короткими равными смешками. Тело подергивалось судорогами. Наверно, там куда он уходил, уже можно было рассматривать свою странную кончину, как нечто забавное. Я машинально подошел к нему. Он смог сфокусировать на мне взгляд. И конвульсивно усмехнулся.
–
– пробулькал он красными пузырями - мы... с Иваном... к тебе придем.
– Из разных мест, - хрипло просипел я.
– Ему сверху лететь. Тебе снизу карабкаться.
– И вернул ему, его собственное - Спи.
Я повернулся, и подошел к мертвому штабс-капитану. Форма его хорошо сохранилась, лишь кое где, на грязи, её оседлал вросший в холстину налет. Валенки и портупея белели разводами. Нелепо и нескладно смотрелся обтянутый кожей костяк, - будто обрядили в широкую одежду не по размеру. А перед глазами у меня стоял ладный молодец со старого фото из блокнота. Херувим со шрамом. Я взвесил в руке револьвер, и положил на живот мертвецу, аккуратно прикрыл рукоять скрюченной хрупкой кистью. Полушубок чуть раскрылся, и из-под полы мелькнуло ярко-зеленое. Я аккуратно приподнял полу. Два креста висело у него. Один на черно-оранжевой ленте. Я знал за что. Это еще имперский. За бой с австрийцами у лесного госпиталя. Странно это было. То, что ты прочел когда-то на пожелтевших страницах, давно прошедшее, вот так оказалось перед тобой, и можно было взять, и коснутся его рукой... Второй крест был уже вехой страны, разбитой на осколки гражданской войной. Сибирская зелень не потускнела. Иван что-то говорил мне о таких крестах. Редкий и ценный.
Я протянул руку, и одернул. В другой ситуации я бы взял награды. Обязательно взял. Но этот поручик был для меня не просто кучей костей. Я знал его. Я прошел часть его пути, мыслями которые он оставил в дневнике. Он защищал свой страну, как мог понять, и как умел. Не мне с высоты послезнания было судить его. Он заслужил эти кресты. Первый, закрывая собой наших раненных от австрийцев. И второй, - очень красивый, но менее славный - убивая в сибирских лесах соотечественников с другими взглядами. Это были его знаки отличия. Ему с ними и лежать. А я, - только что воскрес. За спиной у меня и так был невообразимый клад. И я не хотел марать этот момент мародерством.
Тело Павла я выкинул из пещеры, как кучу мусора. Он сколько-то прокатился по склону, и застрял в кустах, на радость хозяевам леса. Потом я спустился по склону, и нашел краскома Екимова. Он лежал на открытом воздухе, и природа со зверьми обошлось с ним хуже, чем с Медлявским. Подняв мох, в придачу к черепу я отыскал лишь ключицу несколько ребер, подошву ботинка, старую пряжку ремня, кусок сломанной роговой расчески. Да еще потемневшую, с пузатыми лучами, звездочку красного командира. Что-то наверно было еще здесь под мхом, растасканное зверьем... Я собрал останки, и отнес Екимова в пещеру к Медлявскому, и положил рядом. Гражданская давно кончилась. А эти двое смогли найти в себе силы помирится еще раньше. И это было хорошо. Это было правильно.
Потом было самое тяжелое. Я взял с рюкзака лопатку, и снова пошел вниз, к Ивану. Пугнул примеривавшуюся к нему, невесть откуда взявшуюся лису. Взвалил на плечо, да понес. Ивана я зарыл недалеко от скалы, там, где камень уступил место тяжелой, пронизанной корнями земле. Я рыл на совесть, и засыпал, и закладывал камнями, и опять засыпал. Голодное зверье бывает упорным, и мне надо было своим трудом переупрямить их. Может у меня были мокрые глаза. Но я был такой потный, что поди скажи, откуда влага. Не знаю.