Золотой мираж
Шрифт:
Она собиралась сказать ему, что ей не нравится, как он разговаривал с ней, но все эти мысли исчезли совершенно, так же, как длинные ленты фейерверка по пути к земле. Этот вечер был для любви, для волшебства. Этот вечер для Брикса. И каждый — для Брикса. Пожалуйста, господи, взмолилась она. Пусть каждый мой вечер будет для Брикса.
Они прошли мимо одеял и растянувшихся тел гостей Брикса, сквозь едкий воздух, приправленный дымом горящих сигарет. Мимо длинного стола, где были выставлены подносы с едой, и другого стола, где безостановочно работали два бармена, наполнявшие стаканы и подававшие все новые бутылки пива. Они прошли музыкантов, игравших рок, который наполнял звуками весь парк; мелодию подчеркивали пушечные залпы фейерверков, которые запускали где-то неподалеку. А
Он провел ее внутрь, обняв за талию и запустив руку под блузку, горячую даже по сравнению с теплом ее кожи, и как только за ними захлопнулась дверь, он увлек Эмму в гостиную, а там — вниз, на мягкий серый ковер, бледно мерцавший в лунном свете. Языки пламени в Эмме вспыхнули, поднялись выше и быстрее; ее лихорадило, и она с прежде неведомой самой себе страстностью уронила его на себя. Он целовал ее тело; она никогда не знала таких поцелуев, да и представить такого не могла. Внезапно оказалось, что и ее собственные губы и руки делают то же, что и его, и такого она тоже не представляла раньше, а теперь все было нормально, потому что казалось ей смелым и в чем-то опасным; она не могла вообразить, чтобы кто-нибудь из ее знакомых делал такое, а Брикс стонал. «О, хорошо, хорошо, Боже, ты так хороша…» Она понимала, что он счастлив, и огонь внутри нее неистово разгорался. Она глубоко втянула Брикса в себя, тесно прижавшись, словно желая оставить с собой навсегда. А потом, наконец, ловя ртом воздух, они тихо улеглись на ковер, и глядели невидящими глазами на окно, теперь темное, потому что луна уже села.
— Ух, — сказал Брикс наконец. — Ух ты! Ты невероятная куколка. Боже, вот как надо было отмечать Четвертое — настоящий фейерверк, настоящий праздник. Эмма, Эмма, Эмма, Эмма. — Он глубоко вздохнул. — Самая лучшая.
Эмма ощутила прилив гордости. Самая лучшая. Но затем подумала: лучшая из скольких многих? Пламя внутри нее поутихло и замерло; ей стало холодно и по телу пробежала дрожь. Сколько их было? И скольким из них удалось быть с ним в те бесконечные дни, когда он ей не звонил?
Брикс сел и прислонился спиной к кушетке. Он поднял рубашку и достал из кармана маленький конвертик. «Десерт», — сказал он и вытряс маленькую горку белого порошка на тыльную сторону ладони, а потом поднес ее к Эмме. Тонкая стеклянная трубочка каким-то образом оказалась в другой руке.
Эмма повернула голову и уставилась на порошок. Она чувствовала беспомощность и любопытство. Брикс подумает, что она — тупая невежда, он бросит ее, потому что она не нужна ему так, как он — ей. У него есть все, что он хочет, и все девушки только и ждут звонка, призыва, и ему, конечно, захочется быть с ними, а не с ней, потому что они знают то же, что и он, и живут точно так же. Ему не нужна деревенская девчонка, поселянка — он так только говорил, но на самом деле ему нужна кто-то, кто умеет жить. Извини, думала она, извини, что я никогда этому не училась, извини. Она снова поежилась, и от огня внутри не осталось ничего, кроме пепла. Теперь она даже, представить себе не могла, что это такое — парить над землей.
— Давай, — сказал Брикс, — этого я сделать за тебя не могу, сама понимаешь.
— Извини, — сказала она, запинаясь, — я никогда… Он уставился на нее.
— Шутишь.
— Нет, — ее зубы начали стучать. Она села. На кушетке за Бриксом лежал платок и она накинула его на себя. — Я никогда не пробовала. Люди, которые были вокруг меня, тоже не пробовали, и поэтому… — Она не сказала ему, что также никогда не пила больше стакана вина за раз, прежде чем встретила его. Ведь это неважно, раз она выпила виски; теперь она знает, что это такое, и никогда ему не признается, что до того была полной невеждой.
Брикс покачал головой:
— Бедная маленькая поселянка. Никто ничему тебя не учил. Ну что ж, я помогу тебе. — Он сел к ней поближе и показал Эмме, как следует вдыхать порошок, медленно и глубоко. Затем он обнял ее одной рукой и посадил вплотную,
Эмма снова ощутила тепло. Ее зубы перестали дрожать, а тело расслабилось в объятиях Брикса. Ее кости стали легкими и хрупкими; ей казалось, что она как бы цветок, который лежит на груди Брикса или на лацкане его пиджака — но откуда у него может быть лацкан, пришло ей в голову, если на нем вообще нет одежды? Она попыталась подавить хихиканье, но оно прорвалось через губы. Брикс прижал ее теснее, обнял ее и пальцами стал теребить ее сосок. Ох, подумала Эмма, какое чудное ощущение. Все казалось так просто. Почему она раньше тревожилась? Тревожиться не о чем. Она с Бриксом, он поддерживает ее и напевает от того, что счастлив. Это она сделала его счастливым. Он знал обо всем в этом мире, его ждало столько женщин, но именно Эмма Год-дар доставила ему счастье и наслаждение. Он никогда ее не бросит: теперь она знает все, что нужно.
Она вернулась домой почти на рассвете. Брикс всегда привозил ее поздно, но Клер никогда не спала, читая в постели, с открытой дверью.
— Повеселилась? — спрашивала она всегда Эмму небрежно, когда та брела к своей комнате, и Эмма всегда отвечала:
— Да, — и шла быстрее.
После ночи фейерверков она пробормотала:
— Ужасно хочется спать, — и почти пробежала к себе, потому что боялась, что Клер попросит зайти на минутку, и тогда что-нибудь обнаружится — виски, или кокаин или то, что она занималась любовью — что-нибудь обязательно станет заметным. И когда она поглядела в зеркало в своей комнате, то с трудом узнала себя. Зрачки были так велики, что, казалось, заполнили все глаза, и те стали пустыми и черными; губы распухли от поцелуев Брикса, тело казалось совсем другим: груди как будто бы пополнели, а спина и шея были вялыми, онемевшими, отчего она почти качалась, когда шла.
Но на следующее утро глаза снова стали обычными, и спустившись к завтраку, она села к окну и посмотрела на стакан апельсинового сока, который Ханна только что выжала и поставила перед ней. Эмма считала, что выглядит такой же, как всегда, но Ханна пронизала ее взглядом:
— Ты теряешь в весе.
— Ничего подобного, — заявила Эмма.
— Насколько я знаю, в прошлый раз у нас не было весов. Откуда же ты знаешь?
— Просто знаю. Должна же я знать свой вес.
— Он меньше, чем был месяц назад. И ты не пьешь апельсиновый сок.
Эмма взяла стакан. Через силу она выпила сок.
— Теперь ты удовлетворена?
— Чуть-чуть. А что ты хочешь на завтрак?
— Я не хочу есть.
— Теперь понятно, почему ты теряешь вес, Эмма. У тебя проблемы, ты несчастлива и я хочу тебе помочь…
— Не нужна мне твоя помощь! — Эмма вскочила. — Ты не можешь со мной так разговаривать, ты не моя мать, ты даже не часть нашей семьи, и если мне нельзя здесь сидеть без того, чтобы…
— Подожди-ка. — Ханна выпрямилась. Ее плечи расправились, но губы слегка дрожали. — Я прекрасно знаю, что я не твоя мать: я никому не мать. Я хотела бы, но мы никогда не имеем права голоса в том, чего мы больше всего хотим. И я думаю, ты права, говоря, что я не настоящая часть семьи, хотя мне казалось, что какое-то в ней место у меня есть, не из-за того, что я готовлю или что-нибудь в этом роде, а только потому, что люблю тебя и твою мать, я беспокоюсь за тебя, и если я тебя потеряю… если ты отправишь меня прочь… у меня не останется почти нечего… за что бы можно было держаться…
— Извини, — лицо Эммы горело. Ханна казалась такой маленькой и уязвимой в самом центре комнаты. Но окруженная блестящими современными приспособлениями, она напоминала Эмме женщину старых времен, может быть, жену первопроходца, стоящую в дверях своей хижины, с винтовкой в одной руке и ребенком в другой, и суп кипел в печи за ее спиной. Она казалась неистовой защитницей, любящей и грозной. И в своей злости и смущении Эмма вдруг ощутила прилив любви к ней и какое-то благоговение.
— Извини, — сказала она снова. — Ты — часть нашей семьи, конечно же. Просто я не выношу, когда люди расспрашивают и допытываются, как на допросе, а если этим ты и собираешься сейчас заняться, я пойду поищу какое-нибудь другое место.