Золотой Плес
Шрифт:
Исаак Ильич и Софья Петровна наскоро собрали вещи и сошли на пристань - странные, непонятные, никогда не бывалые здесь люди, с какими-то треножниками, ящиками, сетками, с охотничьей собакой и городскими чемоданами из крокодиловой кожи.
Купеческая и мещанская молодежь смотрела на них с жадным любопытством, старики волгари, рыбаки и перевозчики - с удивлением.
Нашли носильщика, какого-то старичка по прозвищу Мироносица, двинулись в город.
Мальчишки, пересмеиваясь, дразнили и подманивали Весту, задорно и весело кричали:
–
– Итак, мы попали в некоторое царство, в неведомое государство, - счастливо улыбнулась Софья Петровна.
Глава вторая
В городе пахло полынью, земляникой, винной, свежестью тополей. Под тополями, в палисадах, бурлили-дымились самовары, за ними благодушествовали купцы.
Во дворах, за крепко замкнутыми калитками, сердились собаки. На нижних окнах пышнели занавески. Они иногда приподнимались, окна чуть отпахивались: вслед проходившим долго смотрела, поджав губы, какая-нибудь морщинистая старушка в черном платке.
Прошли улицу, базар - он в эти праздничные сумерки был пуст, безлюден, - стали заходить в мещанские дома, искать пристанища. Хозяева долго думали, внимательно оглядывали незнакомых людей и в конце концов отказывали, недоверчиво покачивая головой.
Софья Петровна растерянно взглянула на художника:
– Хоть палатку разбивай на берегу.
Он хмурился: ему все это начинало надоедать.
Наконец уже за рекой, почти по соседству с тем домом, где жил приехавший с ними купец, нашли «дачу». Легкий, складный и ловкий старичок хозяин, посмотрев на ружья и Весту, приветливо спросил:
– Охотник, егерь?
– Охотник, - улыбнулся Исаак Ильич.
– А вы?
– Укатали, брат, сивку, крутые горки, - на ноги ослаб, рассохся, на восьмой десяток поехал. Тыщи верст исходил на веку. Теперь похаживаю только по малости - весной на тягу, осенью по белочке. Хошь, покажу ружьецо свое - первое было когда-то во всем городе.
Он принес ружье, старинную красивую «Лебеду» в завитках и насечках, и как бы мимоходом спросил:
– А какое будет ваше занятие?
– Художник. Пишу картины.
– И это подходяще: спишешь, например, меня во всей охотничьей амуниции или, в крайности, мой пчельник - я и этим делом занимаюсь: садовник, говорят, первой гильдии, у самого Хранилова, фабриканта знаменитого, служил более десяти годов.
Старик провел их в небольшие опрятные комнаты, смотревшие на Волгу.
– Вот вам и гостиница, - радушно сказал он, - располагайтесь как знаете, живите - не тужите, мешать ни вы нам, ни мы вам не будем: кажный - при своем занятии. Что же касательно охоты - все расскажу, а насчет довольствия столкуешься с моей боярыней - готовит чисто, в молодости в горничных ходила.
Он сел в кресло, приласкал Весту.
– Простите, ваше имя-отчество?
– спросила Софья Петровна.
– Ефим Корнилыч. А хозяйку мою... чу, кажется, изволит жаловать... величают Евлампией Марковной - Лампея, подь
– весело крикнул он.
Старушка, бодрая и румяная, оказалась такой же простой и словоохотливой. Сговорились обо всем - и скоро зашумел самовар, появились скамейки, козлы, груды свежего сена, которые застлали коврами.
Вечер был свеж и чист. За горой кто-то пел - молодой голос звучно разносился по тихой, задремавшей реке. За Волгой горел, блестящей елочкой отражаясь в воде, рыбацкий костер. Далеко рассвистывались пароходы.
Купец Иона Трофимыч Прошев, сидя за чаем, довольно рассказывал о своей поездке, о том, как дешево удалось купить партию ходового товара. Мать, Епистолия Антиповна, строгая, морщинистая старуха, одобрительно кивала седой головой: «Так, сынок, так, - надо кажную копеечку рублем приколачивать...» Сестра, стареющая девица, с улыбкой поглядывала на свертки, лежавшие в углу, - ждала подарка, а жена, совсем молодая, женственная, с девичьими темными косами, с грустными серыми глазами, была, как всегда, рассеянна, думала о чем-то своем, далеком.
Муж не выдержал:
– И чего ты, Елена, воротишь рыло?.. Дома я не был цельную неделю, а тебе хоть бы что... с парохода платком помахал - пи ответа, ни привета: стоишь в окне, как истукан...
Мать пожаловалась:
– Не похвалишь сношку, чужие и то ласковее бывает. Слова другой раз не добьешься, точно ей и дела нет ни до чего - ни до лавки, пи до рукоделья. По домашности и то ленится работать. Сидит у окна, смотрит... «Мне, грит, так любо - мартыны летают, пароходы идут».
– Блажит, - махнул рукой Иона Трофимыч и, опрокинув стакан, поднялся, начал распаковывать свертки, пахнущие кожей, лимонной и апельсинной коркой, сдобными, сладкими сайками.
Он выложил на стол коробки с шоколадом и финиками, одарил мать, сестру и жену шерстяными отрезами, платками и шарфами и степенно, крестясь и кланяясь, прошел по комнатам. Все было на месте: и образа старого письма в дубовых киотах, и цветные лампады на тонких витых цепочках, и мебель в расшитых чехлах, и зеркала, и бронзовая люстра, и стеклянные шкафы - горки, полные игрушек, сервизов и шкатулок.
Иона Трофимыч, смотря на весь этот нажитый отцами и приумноженный им достаток, чувствовал силу, гордость, довольство. Беспокоило и раздражало только одно: жена, Елена. Баба она, обличьем и станом, хоть куда! Одно удовольствие, например, пройтись с ней в праздничный день по улице, отвешивая на все стороны глубокие и низкие поклоны! Но она, Елена, какая-то заговоренная, хоть с уголька спрыскивай: живет с ним два года, а у них, к великому стыду свекрови, все еще нет детей, лавкой не интересуется, почитывает тайком книжки... И ничем-то ее не урезонишь - ни лаской (какая-то рыба бесчувственная, русалка водяная!), ни руганью под горячую руку. Молчит, - смотрит обиженными глазами... и гневно на нее, и жалко, и тянет, тянет она к себе...