Золотой Плес
Шрифт:
А как бодро шагалось по обтоптано гладкой поречной тропе, как хорошо пахли густые сады, как горячо тянуло-с гор, из бора - теплым летним ветром!
Тропа, огибая купеческий дом, привела к заросшему пруду. Из осоки неожиданно поднялись два чирка.
– Смотрите, - возбужденно сказал Исаак Ильич, - дичь здесь, в самом городе...
Прошли овраг, стали подниматься в гору - мимо совсем ветхих, совсем деревенских избушек. На завалинках сидели, опираясь на рогатые «падоги», старухи в темных платках, с удивлением смотрели на проходивших бесцветными глазами. Одна из них, совсем
В лощине остановились. Художник посмотрел вниз: зеленели сады, белели дома, плавилась Волга, над которой стояла зыбкая «зга». Потом поднялись на погост, долго стояли над глубоким обрывом.
– Над вечным покоем, - задумчиво сказала Софья Петровна.
Вокруг раскидывались кресты, памятники, среди могил бродили козы, играли и кричали ребятишки. Над деревянной церковкой с тугим гудением носились стрижи. Церковка, простоявшая, вероятно, несколько веков, трогала древностью, восхищала легкостью и узорностью, напоминая отчасти боярский терем. Серая лесенка с решетчатыми перилами, плюшевая от мха, шатко гнулась, скрипела; звонница, где дремал давно отзвучавший колокол, была полна глухо-певучего голубиного воркованья. Когда-то высиненная, главка лупилась, ржавела, а стены, омытые несметными дождями, насквозь просушенные солнцем, напоминали плотный лосиный мех.
– Непременно надо будет побывать внутри и, если удастся, отслужить обедню: это такая незапамятная старина, - сказала Софья Петровна.
– Устройте, Софи, - вы знаете, как я люблю службы именно в таких церквах, - ответил художник.
Посидели на мшистых ступенях, слушая воркование голубей и оглядывая соседнюю гору, где с лесной густотой красовались березы, а под ними, на скатах, уютные беседки, - и пошли дальше: обкошенным лугом, жарким ельником, горной долиной в перепутанных, по пояс, травах.
Внизу, в ивах, шумела ключевая река, шумела, сливаясь с ней, мельница. Широко светлел омут.
– Обязательно напишу эту мельницу, - сразу решил Исаак Ильич, оглянув лесные берега. Он помолчал, еще раз оглянул омут, огромное колесо, падающее в воду с грохотом выстрела, и сказал: - Действительно, будто какая-то «неведомая сила» тянет меня ко всем этим «грустным берегам» - к часовням, к мельницам, к полевым дорогам...
Где-то в лесу, на горе, кричали петухи, слышались человеческие голоса - поблизости была деревня, - в березовой роще, начинавшейся за рекой, распевали иволги, журчали горлинки, в великом множестве пестрели цветы, а над ними - бабочки.
Софья Петровна стала обрывать цветы, а художник прилег, запрокинул голову, долго смотрел в полуденное небо. Если бы можно было достигнуть того высочайшего мастерства, чтобы вот это облако, перенесенное на полотно, так же плыло и лучилось под кистью, чтобы распускающиеся на полотне березы наполнялись соком, а их листья - легкостью и трепетом ветра! И опять, опять начиналось знакомое томление - настойчивая, как бы опаляющая жажда работы и, рядом, неуверенность в силах... опять с предельной остротой чувствовался, тревожил и звал куда-то чудесный земной мир...
Это чувство иногда переходило
В роще, на горе, оказались скамейки, - здесь было, очевидно, место городских прогулок, - от скамеек тянулась дорога в бор. За бором открылся пыльный тракт, ветряные мельницы, медленно, со скрипом, махавшие крыльями, прокопченные кузницы, городские дома.
Свернули в переулок, пересекли поле, пошли Дворянской улицей, вдоль старых, широкошумных лип.
Липовая аллея выводила на гору, к откосу. Внизу, за монастырской оградой, стояла церковь, лежала базарная площадь.
На базаре, у дверей лавок, на деревянных «галдареях» переговаривались и пересмеивались купцы. Софья Петровна сразу узнала среди них Иону Трофимыча: он, глубоко надвинув на лоб картуз и сверкая расчищенными сапогами, стоял-смотрел, с аршином в руке, прямо на нее, что-то говорил, подмигивая усмехавшемуся соседу, маленькому и кудрявому бородачу, похожему на пуделя.
Заходили в лавки, взаимно (и даже несколько церемонно) раскланивались с хозяевами.
И как бойко носился по своей гвоздично пахучей бакалейной лавке поворотливый купец, как почтительно, с улыбками и поклоном, подавал красивый, тяжелый пакет, плотно перехваченный цветной лентой: «Пожалте-с!» Один молодой купец, с нервным, подвижным лицом и большими, грустными черными глазами, вежливо спросил, завертывая чай:
– Долго изволите пробыть в нашем городке, от которого, как сказано у Гоголя, три года скачи - никуда не доскачешь?..
– Он подал руку.
– Будем знакомы: Иван Николаевич Вьюгин.
Исаак Ильич с любопытством посмотрел на него.
– Как пойдет работа: мы - художники, и все зависит от настроения, от материала.
Купец опять улыбнулся:
– Наслышан, - о вас с утра идут здесь толки... каких только чинов и рангов не надавали вам. Что ж поделаешь, народ довольно дикий, как в пьесах Островского... Да ведь он, Островский, сосед наш: каких-нибудь сорок - пятьдесят верст до его Щелыкова.
Иван Николаевич любезно поклонился художнику.
– Попрошу разрешения посмотреть ваши работы, когда будет что-либо законченное. В случае же вашего согласия можем собраться - компанией - и на охоту: как видите, мы уже знаем, что вы и ваша дама являетесь поклонниками Дианы. А вот, кстати, горячий Немврод - мой брат Гавриил. Познакомьтесь!
Вошедший в лавку восемнадцатилетний Гавриил Николаевич, худощавый, румяный, с рыжими усиками, размашисто снял белую фуражку.
– Здравствуйте-с, господа, честь имею кланяться!
Исаак Ильич и Софья Петровна ответили таким же почтительным поклоном.
– Ну, а с нашим городком ознакомились уже немнго?
– спросил Иван Николаевич.
– Здесь, по-моему, немало найдется красивых уголков, вполне пригодных для кисти?
– Ваш городок для нас - настоящая находка, - улыбнулась Софья Петровна.