Золотой поезд. Тобольский узелок
Шрифт:
— Э-э… Как угодно. Но, сами понимаете, я отвечать не могу…
— За свои-то слова отвечать можете?
— За свои… э-э… могу.
Михеев наскоро записал показания. Иван Карлович вывел свою каллиграфически четкую подпись с курчавым росчерком.
— Благодарю. Будьте здоровы, — попрощался Михеев.
— Желаю и вам здравствовать, — расшаркался, держась за поясницу, Иван Карлович.
— Где ты пропадаешь? — встретили в Управлении. — Тебе срочная телеграмма.
«Что там еще?» — обеспокоенно думал Михеев,
Телеграмма гласила: «Анеля Пуйдокас покончила самоубийством срочно выезжайте».
У Михеева опустились руки.
Клад императора
— Вот так, — встретил Михеева Патраков в своем кабинете, сумрачно складывая бумажную гармошку. — Анеля Викентьевна приказала долго жить. Мужу. А он, оказывается, тоже. Что там случилось?
Михеев рассказал.
— М-да… — вздохнул Патраков. — Досадно, конечно, что все так получилось.
— Знаю, виноват — на минуту отвлекся, и вот… — развел руками Михеев. — Но разве предусмотришь? Если человек задумал такое, то сделает. Он ведь мог просто о стенку головой — в такой ярости был. А я, что ж — готов отвечать…
— Ну, ты очень-то не терзайся, — сдержанно успокоил его Патраков. И Михеев оценил это необычное для начальника доверительное «ты». — Твоей вины тут нет. Всего не предусмотришь, это верно. Жить он, твой парашютист, будет, а что расшибся, так ведь никто его не толкал на это. С чего бы он все-таки, как думаешь?
Михеев, прежде чем ответить, помолчал.
— Добра жалко.
— Это-то ясно, — усмехнулся Патраков. — Какого?
Михеев снова замялся, потом угрюмо и виновато ответил:
— Своего.
— Как — своего? — отбросил Патраков уже совсем почти законченную бумажную гармошку. — Вы ж за царским добром гонялись, за тобольским кладом?..
Но Михеев будто ждал этого удивления и, оправившись от смущения, заговорил твердо и убежденно:
— За чужое добро он не стал бы с жизнью расставаться, пусть это даже и царское добро было бы. Не такой уж он правоверный монархист. Для него царь и бог — свое добро.
— А может, он царское добро уже считал своим?
— Тогда он его давно бы пустил в дело, — спокойно парировал Михеев, казалось, неотразимый удар Патракова. Тот молча взглянул на него и вновь принялся складывать бумажную гармошку.
— Вы смотрите, что получается, — с жаром продолжал Михеев. — На какие-то средства он в годы нэпа обзавелся рядом солидных предприятий. Из Тобольска таких средств он привезти не мог — большинство пропало в банках или обесценилось. То, что было у него чужого, он стал считать своим и реализовал. Позднее, когда нэп кончился, опять обратил добро в портативные ценности, но уже другого порядка — менее подозрительные и более удобные для реализации. И он, да и не он один, знал,
— Ты думаешь?
— Уверен. Не уверен лишь в том, что оно и посейчас там лежит.
— Уверенность — дело хорошее, но факты важнее, — буркнул Патраков.
— Знаю, — уныло согласился Михеев. — А что, кстати, с женой Пуйдокаса, с Анелей?
— А что с Анелей, — насупился Патраков. — Тоже что-то недосмотрели, хотя вроде и тут никто не виноват… Соседки по камере заметили: мучается от боли, а что с ней не говорит. Позвали врача. А остальное… На вот, читай.
Михеев взял поданные ему листы с актами и докладными. Патраков, хмурясь, следил за тем, как он жадно пробегал глазами по строчкам.
Да, Анеля Викентьевна придумала себе жестокую смерть. Разломав алюминиевую ложку на мелкие острые кусочки, проглотила их. Раны пищевода, желудка и кишок были так серьезны, что врачи уже не смогли спасти ее. Перед смертью передала дежурной сестре записку для мужа: «Прости, что так получилось. Но, поверь, я не знаю, как этот план попал в мои бумаги. У меня его не было, ты мне его не давал, ты это знаешь. Но знаю, что ты не простишь мне, и не хочу терзаться этим».
— План ложный! — зло бросил Михеев, оторвавшись от чтения.
— Ты думаешь?
— Теперь — знаю. Потому он его и положил поближе к Анеле, чтобы отвести следы в сторону. Сам же ее и убил, выходит. А в этом тайнике никогда ничего не было. Тогда же устроили другой. И никому не сказали о нем — для надежности. Даже Анеле. План же сохранили. На случай, если, скажем, те же Кобылинские или кто другой потребуют клад или выдадут его местонахождение. Вот, дескать, все правильно, был тут клад. Был да сплыл. А где, нам неведомо.
— Хитро.
— Выходит, так.
— А не чересчур хитро? — прищурился Патраков. — Доказать сумеешь?
— Постараюсь.
— Постараешься… Удастся ли еще. Пойдем-ка к Свиридову. Ждет, — сказал Патраков, взглянув на часы.
— Ну, рассказывай, герой. Что там натворил?
Свиридов, непосредственный начальник Патракова, в Управлении был человеком новым. Лишь недавно его перевели с повышением из какой-то дальней области, где он сумел быстро выдвинуться. Но к стилю работы нового начальства уже привыкли, и Михеев поймал себя на том, что вопрос был сформулирован именно так, как он и ожидал.
Слушая доклад, Свиридов вышел из-за стола и прохаживался по кабинету, заложив руки назад, время от времени останавливаясь перед Михеевым и хмуро разглядывая его.
— Прошляпили, значит, — резюмировал он раздраженно, когда Михеев закончил. — Этаких свидетелей, понимаешь, выпустили из рук. Не все предусмотрели, выходит. А кто за это отвечать будет?
— Я, — сглотнул слюну Михеев.
— Эва, открытие сделал… А за потерянное время кто ответит? Ведь чуть не год крутишься вокруг да около, а результатов — ноль целых ноль десятых. Отвечать, понимаешь, мне.