Золотой рубин
Шрифт:
Последние три дня масленой недели по приказу генерала его фабрики и заводы не работали. На Дятьковской хрустальной в эти дни работала только ванная печь: ее останавливать было нельзя.
Высшие служащие — управляющие, инженеры и бухгалтеры — веселились особо, у них свой круг был. Они раскатывали по улицам Дятькова, Людинова, Любохны и других сел и рабочих поселков на тройках, парах и на одиночных рысаках, кому что по вкусу, собирались в свой клуб: для них в Дятькове был построен большой клуб на главной аллее, где ставились
В Дятькове был и Народный дом для простолюдья, тоже большой. Он стоял на главной площади села, чуть не рядом с собором. При нем была и чайная. Но ему было далеко до того особняка, где собиралась «белая кость», до клуба высшей фабрично-заводской знати, куда вход для рабочего люда был строго воспрещен.
Хороша была масленица в этом году в Дятькове! Морозы сломились, дело подвигалось к весне, днем было не больше пяти градусов мороза — самый раз кататься с горы, носиться на тройках по улицам. И все веселились кто как мог.
Только одному человеку в Дятькове в этом году не весело было на масленицу — Даниле Петровичу Грачеву, лучшему стекловару на хрустальной фабрике его превосходительства. Не до веселья было ему, бедняге. Сенька его, точно жеребенок молодой, носился по улице как угорелый, катался с друзьями то с одной горы, то с другой, даже подраться кое с кем сумел. А вот отцу-то его час от часу становилось все грустней.
Анна Николаевна, жена Данилы Петровича, с тревогой смотрела на мужа, пыталась вызнать, отчего он такой грустный стал.
— Что ты, Данила, такой невеселый, будто потерял что или похоронил кого? Ты скажи мне: что тебя мучает? — спрашивала она его.
— Ах, отстань ты от меня! — отвечал ей Данила Петрович. — Ничего я не терял, никого я не хоронил, но и не нашел еще того, что найти мне край как нужно.
— А ты мне скажи, что тебе найти-то нужно, может, я тебе пособлю? Ведь я тебе не чужая, — приставала к нему Анна Николаевна. — Может, ты все позор свой никак не можешь позабыть, что генерал тогда на конюшню спровадил тебя? Так ты же в том не повинен, и не одного тебя он туда спроваживал, таков уж он зверь.
Данила Петрович только рукой махал, словно от мухи надоедливой отбивался.
И Анна Николаевна умолкала, только тихонько вздыхала, глядя на мужа.
Зато Сенька никогда не спрашивал отца, почему он скучный такой. Сенька-то лучше всех знал, что мучает его тятьку.
— Да брось ты, тять, кукситься, — говорил он не раз. — Ну что ты нос повесил? Я тебе честное слово даю, вот как хочешь забожусь, что я помогу тебе вызнать у этого чертова Жульца все секреты его. Вот увидишь.
— Каким это образом, хотел бы я знать? — грустно спрашивал Данила Петрович.
— Ну я еще не знаю и сам, как это у нас с ним выйдет на деле, а только
— Ты уже один раз «вызнал». Получил гулю на лоб? Как бы он тебе другую туда же не присадил.
— Не присадит!
Сенька и сам не понимал отчего, но почему-то был уверен, что они с тятькой тоже скоро научатся варить золотой рубин. Подумаешь, невидаль какая! Всякое стекло они варят, а это не смогут? Да быть этого не может!
Данила Петрович хоть и не принимал слова сына всерьез, а все же ему немножко легче становилось. Ведь, собственно-то говоря, им не так и много теперь разузнать осталось. Когда Шульц поливал жидкостью шихту, которую они принесли к нему в лабораторию, тут и гадать не нужно было, что это такое. Каждый стекловар мог бы сразу понять, что это царская водка, а в ней растворенное золото.
Не трудно было понять Даниле Петровичу и того, что получилось у Шульца с его рубином в прокальной печи. Когда Степан Иванович передал ему в подробностях разговор Шульца с генералом, Данила Петрович сразу понял суть дела.
— Врет он все, этот Жульц, — сказал Данила Петрович, выслушав рассказ друга. — Никакого доваривания в прокальной печи быть не может, жар у ней не тот. Просто он пыль пускал в глаза генералу, цену себе набивал, ну, а заодно и в заблуждение его и нас ввел.
— Тогда почему же у него в одном горшке пять сортов получилось? — спросил Степан Иванович.
— Вот этого я тебе не могу сейчас объяснить, а одно для меня тут уже ясно: краски набегают в прокальной печи.
— Но если бы одна набегала, а то ведь пять оттенков?
— Значит, он там что-то делал с посудой из этого рубина своего. Видимо, он часть держит поодаль от огня, а часть — поближе к огню. Так мне пока думается.
Данила Петрович как в воду глядел, в точности разгадал, что делал Шульц со своим рубином в прокальной печи.
— Главное для меня сейчас, не в этом. Главное — узнать, сколько золота надо класть в шихту,
чтоб получилось то, что требуется, — продолжал Данила Петрович.
Да, главное именно в этом. А как узнаешь? Ведь и для Шульца главное, чтобы именно это не узнал никто. И Данила Петрович это хорошо понимал.
«А Сенька что ж… Сенька еще ребенок, он по-детски еще на все смотрит. «Вызнаю», — говорит. А поди-ка вызнай, голубок! Не так-то это легко. Он тебе, Жульц этот, даст «вызнаю»!»
А время-то идет, на месте не стоит. До пасхи — срока, к которому Данила Петрович должен не только секрет вызнать, а и самому выучиться варить золотой рубин, — остается каких-нибудь семь недель.