Золотой саркофаг

Мора Ференц

Из всех государей лишь Констанций заявил, что считает желание императора вполне осуществимым, так как его, Констанция, легионы так надежны, что смогут выполнять свои задачи и при значительном сокращении своих рядов. Максимиан и Галерий многозначительно переглянулись и промолчали. Но военный министр попросил слова. Оскорбленный столь бесцеремонным вторжением своего сотоварища – специалиста по финансовой части – в военную область, он нашел остроумный ответ: будучи человеком сугубо военным, выступил с предложением экономического характера. Он предложил запретить экспорт наждачного камня. Ущерб, который могут, на первый взгляд, понести от этого

ремесло и торговля, с лихвой компенсируется значительным укреплением внешней безопасности. Лишенные наждака, варвары не смогут как следует оттачивать свое оружие, а с тупым они ни в коем случае не посмеют нарушить рубежи империи.

Император подумал, что нужно будет скорей назначить этого вельможного вояку на службу в рудники, где добывается точильный камень. И Диоклетиан недовольно отвернулся. Но тут же на лице его вдруг промелькнула благосклонная улыбка, зрелище, которого священный консисторий никогда еще не удостаивался.

Военный министр метнул победоносный взгляд в сторону нотария императорского совета, который тоже видел улыбку императора и принял ее за одобрение. Таким образом, запрет экспорта точильного камня попал в протокол без особого на то указания.

На самом деле сердце императора умилилось совсем другим. Сквозь колоннаду экседры [94] взгляд его упал в сад. Там на ложе, укрытая теплым одеялом, в лучах осеннего солнца грелась императрица. Возле нее на коленях стоял Квинтипор и что-то читал ей из большой пергаменной книги. Сзади них стоял человек с задумчивым кротким лицом, в плаще с капюшоном. Иногда он жестом прерывал чтение и начинал что-то объяснять. Из зала заседаний, конечно, невозможно было расслышать слов, но на лицах августы и юноши читалось напряженное внимание.

94

Экседра – в античной архитектуре полукруглая ниша с расположенными вдоль стены сиденьями для собраний, бесед.

«Наверно – христианский маг Пантелеймон», – подумал император, испытывая к нему глубокое чувство благодарности за то, что он сумел-таки приучить мать к сыну. Диоклетианом овладело почти непреодолимое желание сейчас же пойти и занять возле них свое место. Совсем забыв о финансовых затруднениях империи, он поднялся с трона, что означало конец совещания. Но, к величайшему его изумлению, Галерий поднял правую руку и попросил слова.

– Слушаем тебя, цезарь, – опускаясь в кресло, сказал император. Он любил Галерия как усердного помощника в управлении восточной половиной империи, как обязательного безупречного исполнителя его воли, и знал, что он без причины не станет просить слова, а сказанное им, безусловно, будет достойно серьезного внимания.

Галерий, без малейшего признака волнения в лице и в голосе, спросил: что делать с христианами. Император в душе был потрясен тем, что вопросы, над которыми он сам в последнее время так много размышлял, занимают, оказывается, и его цезаря. Он ответил, что намерен решить этот вопрос на отдельном совещании.

– Но время не ждет, повелитель, – возвысил голос Галерий. – Ты уже имел случай убедиться, какие беды навлекает на твою голову твоя безмерная уступчивость. Нам грозит не только гнев великих богов, но и наглость безбожников, лютых врагов олимпийцев, императоров, законов, самой природы.

И цезарь обернулся в сторону семи министров,

как бы рассчитывая на поддержку этих вельмож, которые и в самом деле ответили одобрительным гулом, что не ускользнуло от внимания императора. Он отвечал не одному Галерию, но и сановникам.

– Наглости, о которой ты говоришь, цезарь, я до сих пор не замечал. Больше того, христиане отрицают, что они безбожники. Беда скорей в том, что наши боги, как видно, в самом деле питают неприязнь к тому, кого исповедуют христиане. На всякий случай мы издадим указ, предписывающий христианам держаться в стороне от наших священнодействий, чтобы не досаждать бессмертным своим присутствием. Потом выслушаем мнение их и наших жрецов и попытаемся найти способ примирения небожителей с христианским богом.

Их сиятельства одобрили своим гулом слова императора. Точно так же они заверили и Максимиана, что вполне согласны с его предложением очистить от безбожников, по крайней мере, армию. Основой всякого правления служит благонадежность армии, а второй август уже имел случай убедиться в неблагонадежности безбожников. Он же любит чистую работу…

– Нет! Довольно кровопролитий! – отрицательно покачал головой император, не давая западному августу пояснить, что разумеет он под чистой работой. – Ты же сам рассказывал мне, что христиане нисколько не боятся смерти.

– Они даже мечтают о мученической смерти! – воскликнул Максимиан.

– А мы не будет создавать вокруг их веры ореол мученичества, – решительно заявил император. – Было бы безумием без всяких причин подрывать внутренний мир империи, установленный в таких тяжких трудах.

– Помнится, к манихеям [95] , повелитель, ты не был так снисходителен, – упорствовал Галерий. – Тогда ты повелел вместе с книгами сжигать и самих верующих.

– Но не за веру, а за то, что последователи Мани вступили в заговор с персами, против которых мы вели войну. Это были свирепые фанатики. Они низвергали статуи наших богов… А ты как считаешь, Констанций?

95

Манихеи – представители религиозного учения, основанного в Ш в. н. э. Мани. По преданию, он проповедовал в Персии, Средней Азии, Индии. В основе манихейства – борьба двух начал (добра и зла, света и тьмы и т. п.).

Белый цезарь, вспомнив Елену и Минервину, отвечал весьма осторожно. Насколько ему известно, христиане ни жилищем, ни языком, ни обычаями не отличаются от остальных людей. Они, как и все, женятся и плодятся; только их вера запрещает вытравлять плод. Законам христиане подчиняются, даже превосходят требования законов своим смирением. Пребывая на земле, они полагают, что их радость, вся жизнь их находится на небе. По их словам, где они живут, там и родина; но для душ их любая родина – чужбина.

– Стало быть, они сами признают свои преступления! – хриплым голосом крикнул Галерий, вопреки приличиям, полагающимся на совещаниях.

Констанций сбился с мысли и поспешил закончить свое слово. Он не знает, сколько христиан живет в его странах, но, видимо, это кроткие, смиренные люди, так как до сих пор никто еще на них не жаловался. Сам он, как это хорошо известно его соправителям, никогда не был сторонником насилия, и ему всегда удавалось человечностью достичь гораздо больше, чем можно было бы добиться жестокостью.