Шрифт:
Юлии Набоковой, Эдуарду Мазо, Ultra_demonessa и всем моим любимым читателям, которые всегда меня поддерживают и вдохновляют
Пролог
За много лет до описываемых событий…
Интересно, с какого возраста помнят себя дети?
С года-двух? Мне всегда было
Мне десять лет.
Помню, как давил на плечи ранец. Учебники и тетрадки слегка подпрыгивали при ходьбе. А ручки и карандаши, лежавшие в пенале, наоборот, не звенели. Родители подарили мне классный голубой пенал – «двухэтажный», со специальными резиночками, куда вставлялись ручки.
Жизнь была прекрасна. Я это точно помню! Свежий, чуть прохладный весенний воздух, синее небо, яркое солнце… И так хорошо идти в школу, потому что знаешь: там друзья и не вредные учителя, они рассказывают много нового и интересного, а на перемене можно похрустеть яблоком и шоколадным батончиком, положенными в портфель заботливой мамой. Возвращаться домой тоже здорово. Конечно, придется есть на обед противный гороховый суп или картофельный салат. Зато потом мамочка разрешит полакомиться мороженым, а после того как я сделаю уроки, отпустит меня погулять.
С моей памятью что-то произошло.
Ее словно бы обнулили в тот роковой день.
Моя жизнь начинается для меня с десятилетнего возраста.
Но я точно помню состояние безоблачного счастья. За пару мгновений до падения в ад мне довелось побывать в раю. Там царили такая полная гармония, такая исключительная безмятежность, такой невероятный покой… Когда ты буквально каждой клеточкой своего тела, всеми фибрами души принимаешь жизнь, и она дарит тебе только свет; и ты еще даже не догадываешься, сколько темных туч может внезапно появиться на горизонте.
Просто это было единственное мгновение абсолютного счастья в моей жизни.
Единственный миг счастья за всю долгую-предолгую жизнь…
Я точно не помню, как начался тот безумный кошмар.
Был урок математики. Мне нравился этот предмет и очень хотелось похвастаться самостоятельно решенными задачами. Ведь учительница, задавая домашнее задание, предупреждала: нам всем придется поломать над ним голову. Но я все решила, как обычно, легко и быстро. Кажется, мои мысли вертелись вокруг того, что хорошо было бы пойти отвечать к доске, и…
Нет, я все понимаю. Наверное, террористы (двое сумасшедших придурков, расстрелявших половину школы просто так, не выдвинув совершенно никаких требований!) не материализовались прямо у доски. Может, они ворвались в класс, что-то крича при этом…
Не помню: их возможные действия опять стерлись из моего сознания.
Я бы предпочла забыть кое-что другое. Забыть, как выстрел сносит нашей учительнице математики полголовы
Наверное, мои одноклассницы и одноклассники кричали от ужаса.
Может, если бы и я заорала в тот момент, мне тоже стало бы легче? Или это только ускорило бы печальный финал?
Не знаю.
Вообще те события запомнились мне как-то отрывочно: что-то врезалось в память намертво, а некоторые моменты, наоборот, стерлись совершенно.
Точно не помню, кричала ли девочка, сидевшая за соседней партой. Ее убили из-за этого истошного визга? Или они убили ее… просто так, потому что у них в руках было оружие, а она сидела прямо перед ними, хрупкая и беззащитная, как и все дети?
Они выстрелили ей в голову.
Я инстинктивно пригибаюсь. Но мое лицо все равно успевает стать мокрым и теплым. На нем – кровь и ошметки мозгов моей одноклассницы. От ужаса все звуки окончательно исчезают.
Эти ублюдки мне что-то говорили? Чего-то требовали?
Не помню, не слышу.
Звуков внешнего мира больше нет. Только внутри, в моей голове, прямо под черепом, почему-то нарастает неумолкающий гул.
Помню, как меня швырнули на пол.
Помню холодок металла – должно быть, к моему затылку прижали пистолет.
Помню, как меня бьют, ботинки у них на толстой тяжелой подошве, бьют в живот, в лицо.
До мельчайших подробностей навечно в мою память врезаются лица этих ненормальных ублюдков. Их носы, брови, бегающие глазки. У высокого мужчины все плечи засыпаны перхотью, на черном свитере отчетливо видна каждая крупинка. Невысокий худой террорист одет в светло-коричневый вельветовый пиджак. Такой же пиджак есть у моего отца, и осознание этого факта кажется мне почему-то более мучительным, чем чья-то смерть и побои…
К сожалению, я помню слишком многое.
Когда закончился весь этот кошмар (оказывается, нас держали в школе больше суток), мои родители в течение какого-то месяца сменили все: дом, город, свою работу, мою школу.
Возможно, они старались устроить мне такую жизнь, где ничто не напоминало бы о тех страшных событиях, которые мне довелось пережить.
Только вот мои бедные родители не знали, что в моей душе, в моем сердце находится неиссякаемый источник боли, исправно вырабатывающий страдание. И этого не изменить сменой ни дома, ни школы.
От страха порою невозможно дышать.
Осознание собственной уязвимости сводит с ума.
Кажется: Господи Боже мой, как же неправильно устроены люди! Мы такие хрупкие: с тонкими черепами, разлетающимися от выстрелов; с мягкими животиками, куда могут бить чьи-то тяжелые ботинки с рифлеными подошвами…
Иногда мне становилось страшно из-за всего вообще.
Ходить по улице, ездить в трамвае, расплачиваться за покупки в магазине – все это пугало.
Любое действие (как, впрочем, и полное отсутствие каких-либо действий) вызывало у меня жуткую панику.