Золотой вепрь
Шрифт:
Зевая и отчаянно бранясь (правда, про себя), Кир поплескал себе в лицо холодной водой из бочки, стоящей у крыльца. Отметил, что вода отдает тиной и уровень ее опустился ниже краев почти на локоть. Да, дождей давно не было, а дело к середине осени…
Антоло выскочил из нужника взъерошенный, с опухшим лицом. Словно пил три дня не просыхая. Зачерпнул воды, намочил волосы и разгладил их пятерней.
– Быстрее в дом! – буркнула, подмигивая, Цветочек. – Нечего светиться лишний раз!
Одберг тем временем растапливал печь – нащепал лучины, выбрал поленья самые сухие и смолистые.
Вскоре
Душистое тесто, поставленное в кадушках подходить еще с вечера, плюхнули на стол, деловито разделили на четыре части, перемесили и принялись раскатывать в жгуты. Одберг посмеивался – старайтесь, старайтесь, ребята, в жизни пригодится. Кир его веселья не разделял. Как может ковыряние в липком сыром тесте помочь в жизни потомственному дворянину? Антоло кривился – ученый малый, привыкший больше времени проводить с книгами. Или в кабаке он привык время проводить в компании таких же гуляк и бездельников, как и сам?
На лице Цветочка тоже читалось отвращение к рутинному труду. Конечно, бродить без дела по лесу неизмеримо легче и приятнее.
А Одберг поторапливал:
– Что-то вы, ребята, совсем как неживые! Веселее! Может, песенку кто споет?
– Может, тебе, дядька, еще станцевать? – недружелюбно бросила девушка.
– А что? Можешь? Давай! Только после. Как последнюю лопату в печь сунем.
– Щас! – фыркнула Цветочек с такой брезгливой гримасой, что пекарь покачал головой.
– Посовестилась бы, Торка! Это ж хлеб! Его с радостью в душе печь надо.
– Какая разница? – приподнял бровь Антоло. – Булка – она булка и есть. Как ее ни пеки.
– Э, нет, парень! – Одберг с силой шлепнул куском теста о столешницу. Взметнувшееся облачко муки защекотало нос. – С тяжелым сердцем к работе приступишь – сгорит вся закладка. Или не пропечется.
– Ну да! – недоверчиво бросил студент. – Вы еще эфирные воздействия сюда приплетите… – Он не договорил, бросил косой взгляд на Кира и задумался.
Не обращая внимания на его слова Одберг продолжал вещать:
– Хлеб радость приносить должен. И удовольствие. Тогда и человек, что его есть будет, станет радоваться…
– Ну, если так… – ожесточенно разминая кусок тугого теста, проворчала девушка. – Если так, то нам в него еще наплевать надо. Очень нужно – ландграфу Медренскому радость приносить и удовольствие. Затем я сюда пробиралась. Ага…
– Как ты можешь! – Пекарь покачал головой. Вскочил из-за стола.
Кир думал, что он обиделся и теперь уйдет, но толстяк всего-навсего вытащил из стоящего в углу ларя три мешочка. Принес их, осторожно положил на стол. Развязал. По комнате поплыл сладковатый аромат корицы. Бывший гвардеец эту пряность терпеть не мог с детства – закормила старуха-нянька, имевшая к корице, что называется, безумную страсть. Она добавляла ее в пироги и в печенье, посыпала булочки и баранки. Кирсьен наелся корицы на всю оставшуюся жизнь. Даже запах ее вызывал приступ тошноты.
– Что скривился, как на кислое пиво? – подмигнула Цветочек.
– А! – отмахнулся бывший гвардеец.
– Так, лепим булочки! – скомандовал Одберг. – С маком, с корицей, с винной ягодой. А ты, Торка, будешь булки сверху яйцом мазать!
Девушка закатила глаза. Похоже, она хотела этими же яйцами запустить дядьке в голову.
– Лепим, лепим! – не заметил ее настроения пекарь. – Выпекать начнем с рассветом! Так что стараемся…
И они постарались. Прилежание заменило мастерство. Пускай булки выходили кривоватыми, но с первыми лучами солнца, ворвавшимися сквозь окошко, Одберг уложил на широкую лопату первые две дюжины и отправил в печь.
А потом понеслось!
Ревел огонь, лопата шаркала по поду. Аромат свежей выпечки наполнил пекарню, несмотря на распахнутое настежь окно. Кир ощутил, как рот наполняется слюной, а живот урчит, как рассерженный кот. О таких лакомствах он уже и думать забыл с тех пор, как покинул Аксамалу.
Одберг, довольно улыбаясь, выдал помощникам по горячей булке – пышной, хрустящей, тающей во рту.
– Заслужили!
Какой же изысканной и бесконечно вкусной может показаться обыкновенная булочка! Достаточно для этого бо2льшую часть ночи провести на ногах, а потом проснуться затемно и поработать от души.
Скрипнула дверь, ведущая в глубину дома. Зашлепали по полу босые пятки.
– Вы куда?! – сердито заворчал Одберг.
Пять пар нагловато-хитрых глаз стрельнули по гостям, а Цветочек уже со смехом раздавала булки.
«Это же сколько у него детей? – удивленно подумал Кир. – Здесь пятеро. Одна в услужении у ландграфа. И все дочки! Спаси и сохрани Триединый!»
– Нечего, нечего… А ну, бегом наверх! – прикрикнул на дочерей пекарь. Они вновь стрельнули глазами и убежали. Так ведет себя косяк рыбы. Вот плывут плавник к плавнику, словно им ведома какая-то важная цель, к которой они стремятся. И вдруг – тень на поверхности воды. Тут же весь косяк разворачивается в противоположную сторону. Без команды и не сговариваясь, как одно целое.
Антоло покачал головой:
– У меня две сестры. Младшие. Одной уже шестнадцать исполнилось – невеста, поди. А вторая – совсем малолетка. Десять будет весной.
– Вот я им покажу! – мрачно пообещал Одберг. – Теперь хоть на улицу не выпускай балаболок – растрезвонят по всем соседям, что у меня два красавчика в гостях.
– Так уж и красавчика! – фыркнула Цветочек.
– Это кому как, – резонно возразил медренец. – Ты там насмотрелась, поди, имперских офицеров? А для моих любой парень не с нашей улицы – принц на белом коне. Одних разговоров на месяц самое меньшее.
Студент смущенно потер затылок. Кир вначале едва не возмутился, что он-то не какой-то там парень «не с нашей улицы», а тоже офицер, лейтенант гвардии, между прочим, но потом понял, что ему все равно не поверят, еще поднимут на смех, чего доброго, и промолчал.
– Ну что? – Одберг посмотрел на них неожиданно серьезно. – Булки в корзину и пошли?
– Присядем на дорожку, а, дядька? – так же без тени улыбки проговорила Цветочек.
– Можно и присесть. – Пекарь сгреб сдобу в большую корзину, поставил ее около Антоло – давай, мол, волоки, – а сам сел на лавку.