Золотой жук. Странные Шаги

По Эдгар Аллан

— Кто из вас мистер Блаунт, джентльмены? — спросил он, протягивая письмо.

Мистер Блаунт вздрогнул и осекся, не окончив своей восторженной реплики. Недоуменно хмурясь, он надорвал конверт и стал читать письмо; лицо его сначала омрачилось, затем посветлело, и он повернулся к своему зятю и хозяину.

— Вы уж простите за беспокойство, полковник, — начал он весело и без лишних церемоний, как принято в Новом Свете. — Вас очень расстроит, если сегодня вечером ко мне зайдет по делу старый приятель? Впрочем, вы, наверное, слышали о нем — это Флориан, знаменитый французский акробат и комик. Я с ним познакомился много лет назад на Западе — он по рождению канадец. А теперь у него ко мне дело, хотя, убей, не знаю какое.

— Полноте, полноте, дорогой мой, — любезно ответил полковник. — Вы можете приглашать кого угодно. К тому

же это, без сомнения, приятное знакомство.

— Он с удовольствием вымажет себе лицо сажей, если вы это имеете в виду! — смеясь, воскликнул Блаунт. — И всем наставит синяков под глазами. Я лично не возражаю, я человек простой, люблю веселую старую пантомиму, в которой герой садится на цилиндр.

— Только, пожалуйста, не на мой, — с достоинством произнес сэр Леопольд Фишер.

— Ну что за беда, — весело вступился Крук, — не будем ссориться. Сидеть на цилиндре не так уж плохо. Есть и более низкопробные шутки!

Молодой человек в красном галстуке был весьма неприятен Фишеру — и потому, что защищал грабеж, и потому, что явно ухаживал за его хорошенькой крестницей.

— Не сомневаюсь, что вам известны и более грубые шутки, — высокомерно и насмешливо сказал богач. — Не приведете ли нам в пример хоть одну?

— Да вот, если угодно: когда цилиндр сидит на человеке, — отвечал социалист.

— Ну, ну, ну! — воскликнул канадец с благодушием истинного варвара. — Не надо портить праздник. Давайте-ка повеселим сегодня общество. Не будем мазаться сажей и садиться на шляпы; если вам это не по душе — придумаем что-нибудь другое в том же духе. Почему бы нам не разыграть настоящую старую английскую пантомиму — с клоуном, Коломбиной и всем прочим? Я видел одну перед отъездом из Англии, когда мне было лет двенадцать, и воспоминание о ней у меня яркое, как костер. А когда я в прошлом году вернулся, оказалось, что пантомим больше не играют. Ставят одни только плаксивые сказки. Я хочу видеть хорошую потасовку, раскаленную докрасна кочергу, полисмена, которого разделывают на котлеты, а мне преподносят принцесс, разглагольствующих при лунном свете, синих птиц и тому подобную ерунду. Синяя Борода — вот это по мне.

— Я всей душой за то, чтоб разделать полисмена на котлеты, — сказал Джон Крук. — Это ближе к определению социализма. Но спектакль — дело слишком сложное.

— Да что вы! — в увлечении вскричал Блаунт. — Устроить арлекинаду? Ничего нет проще! Во-первых, можно нести любую отсебятину, а во-вторых, для нее нужна только домашняя утварь — столы, вешалки, бельевые корзины и так далее.

— Да, это верно, — оживился Крук и стал расхаживать по комнате. — Только вот боюсь, не удастся раздобыть полицейский мундир. Давно уж я не убивал полисменов.

Блаунт на мгновение задумался и вдруг хлопнул себя по ноге.

— Достанем! — воскликнул он. — Тут в письме есть телефон Флориана, а он знает всех костюмеров в Лондоне. Я позвоню ему и велю захватить с собой костюм полисмена.

И он кинулся к телефону.

— Ах, как чудесно, крестный! — Руби готова была заплясать от радости. — Я буду Коломбиной, а вы — Панталоне.

Миллионер выпрямился и замер надменно, как языческий бог.

— Я полагаю, моя милая, — сухо проговорил он, — вам лучше поискать кого-нибудь другого для этой роли.

— Я могу играть Панталоне, если хочешь, — в первый и последний раз вмешался в разговор полковник Адамс, вынув изо рта сигару.

— Вам за это нужно памятник поставить! — воскликнул канадец, с сияющим лицом вернувшийся от телефона. — Ну вот, значит, все устроено. Мистер Крук будет клоуном — он журналист и знает все лежалые шутки. Я могу быть Арлекином — тут нужны только длинные ноги, чтобы прыгать получше. Мой друг Флориан сказал мне сейчас, что достанет полицейскую форму и переоденется по дороге. Представление можно устроить здесь, в холле, а публику мы посадим на ступеньки. Входные двери — великолепный задник. Если их закрыть, у нас получится внутренность английского дома, если открыть — освещенный луною сад. Ей-богу, все устраивается точно по волшебству.

И, выхватив из кармана кусок мела, унесенный из бильярдной, он провел на полу черту, отделив воображаемую сцену.

Как им удалось подготовить в такой короткий срок даже это дурацкое представление — остается загадкой. Но они принялись за дело с тем безрассудным рвением, которое рождается, когда в доме живет юность. А в тот вечер в доме жила

юность, хотя не все, вероятно, догадывались, в чьих глазах и в чьих сердцах она горела. Как всегда бывает в таких случаях, замысел становился все более и более фантастичным, несмотря на традиционную добропорядочность обычая, породившего его. Коломбина была очаровательна в своей широкой торчащей юбке, до странности напоминавшей большой абажур из гостиной. Клоун и Панталоне набелили себе лица мукой, добытой у повара, и накрасили щеки румянами, позаимствованными у кого-то из домашних, пожелавшего (как и подобает истинному христианину) остаться неизвестным. Арлекин нарядился в костюм из серебряной бумаги, извлеченной из сигарных ящиков, и его едва удалось остановить, когда он покусился на старинную люстру, вздумав украситься хрустальными подвесками. Он бы наверняка осуществил свой замысел, если бы Руби не откопала для него где-то поддельные драгоценности, однажды украшавшие ее маскарадный наряд королевы. Правду сказать, ее дядюшка до того разошелся, что с ним никакого сладу не было; он вел себя как озорной школьник. Он нахлобучил на отца Брауна бумажную ослиную голову, а тот терпеливо снес это и даже измыслил какой-то способ шевелить ушами. Он чуть не прицепил ослиный хвост к фалдам сэра Леопольда Фишера, но на сей раз его выходка была принята куда менее благосклонно.

— Дядя Джеймс слишком уж развеселился, — сказала Руби Круку, с серьезным видом вешая ему на шею гирлянду сосисок. — С чего это он?

— Он Арлекин, а вы Коломбина, — ответил Крук. — Ну, а я только клоун, повторяю лежалые шутки.

— Я бы предпочла, чтобы вы были Арлекином, — сказала она, и сосиски, раскачиваясь, повисли у него па шее.

Отец Браун успел сорвать аплодисменты искусным превращением подушки в младенца и отлично знал все, что творилось за кулисами; тем не менее он присоединился к зрителям и уселся среди них торжественно и простодушно, словно ребенок, впервые попавший в театр.

Зрителей было немного — родственники, кое-кто из соседей и слуги. Сэр Леопольд занял лучшее место, и его широкая спина почти совсем загородила сцену от маленького священника, сидевшего позади него, но много ли потерял священник, театральным критикам так и не удалось установить. В пантомиме не было ни складу ни ладу, но презирать ее не стоит: все оживляла и пронизывала вдохновенная импровизация клоуна. В обычных условиях Крук был просто умен; в тот вечер он был гениален. Его обуяло безумие, которое мудрее мудрости и является нам в юные годы, когда мы увидим особенное выражение на одном, единственном для нас, лице. Считалось, что он клоун; на самом же деле он был еще и автором (если тут вообще мог быть автор), суфлером, декоратором, рабочим сцены и в довершение всего оркестром. Во время коротких перерывов в этом безумном — представлении он в своих клоунских доспехах кидался к роялю и барабанил отрывки из популярных песенок, неуместные, но очень меткие.

И спектакль, и все события достигли апогея, когда двери на заднем плане вдруг распахнулись и зрителям открылся сад, залитый лунным светом, на фоне которого четко темнел силуэт знаменитого гостя — великого Флориана. Клоун забарабанил хор полицейских из оперетты «Пираты из Пензанса», но звуки рояля потонули в оглушительной овации: великий комик удивительно точно и ничуть не переигрывая изображал полисмена. Арлекин подпрыгнул к нему и ударил его по каске, пианист заиграл «Где ты шляпу раздобыл?», а он только озирался вокруг, с потрясающим мастерством играя изумление. Арлекин подпрыгнул и опять ударил его (а пианист сыграл несколько тактов из песенки «А потом еще разок…»). Затем Арлекин бросился ему в объятия и под грохот аплодисментов повалил его на пол. Тогда-то французский комик и показал свой знаменитый номер «Мертвец на полу», память о котором и по сей день живет в окрестностях Путни. Невозможно было поверить, что это живой человек. Здоровяк Арлекин раскачивал его, как мешок, из стороны в сторону, подбрасывал, как резиновую дубинку, а Крук барабанил песенки, одна нелепей другой. Когда Арлекин с натугой оторвал от пола комика-констебля, шут за роялем заиграл «Я восстал ото сна, а снилась мне ты»; когда он взвалил его себе на спину, послышалось «С котомкой за плечами»; а когда, наконец, Арлекин опустил свою ношу на пол и раздался вполне убедительный грохот, пианист, обезумев от восторга, заиграл какой-то бойкий мотивчик на такие — как гласит предание — слова: «Письмо я милой написал и бросил по дороге».