Золотые кресты
Шрифт:
Надежда Сергеевна ничего не знала про то, да ничего и знать сейчас не хотела. Она ходила по комнатам и улыбалась, и слушала, как хрустит где-то лед. И лишь иногда лицо ее отражало заботу, — думала: что с ним? отчего все не едет муж от больного?
Верхушин был забыт раз и навсегда; о нем даже мимолетно не вспомнила.
Бьет три часа, время обеда: в праздник обедают раньше. Николая Платоновича все еще нет, делать нечего, надо садиться за стол, — дети хотели куда-то идти к четырем часам. Еще вчера был у них разговор об этом с отцом. Надежда Сергеевна в стороне
Вот они оба сидят за столом, и Надежда Сергеевна видит и их, как все сегодня вокруг, тоже иными. Глаза ее девочки — ах, не ее! — уводят куда-то далеко. Как, этот синий простор — море души? Где же глыбы звонкого льдистого холода? Неужели они — в этих волнах, в смеющейся дали, в изменчивой зыбкости водной стихии? Солнце встает над водами, как в первые дни мироздания — первый привет, улыбка, приязнь, удивление… Первые дни… Первые дни…
Никогда не мечтала Надежда Сергеевна, но вот сидит за столом и мечтает, роняет слова полусознательно, с удивлением слушая звон трепещущих в радости слов. Самый стол, эта скатерть, просторная гладь — кажутся ей чудом, возникшим только что в жизни.
А кто же там? Неужто Сережа? С желтоватой, выцветшей от летнего зноя, беспорядочной кучкой волос над высоким, непокорливым лбом, сидит он под солнцем на берегу морских вод. Возле — камешки, те же желтые, вечные камешки мудрецов и детей. Задумчиво перебирает их мальчик, думает вечные думы у моря. О чем? О жизни, о людях, о Боге? Или задумал поэму, в которой плескалась бы с звонкими, тонкими рифмами сама вековечная тайна вселенной?
Нечаянно звякнула ложечка.
Вдруг пробуждается Надежда Сергеевна, заливаясь краской стыда… Вспоминает. Перед глазами стоит трепетный Федя. Смотрит с гневом, с укором. За что?
Ах, сама она знает, за что!..
Молодое, свободное племя, разве так уж она далека от него? Ее заморозила ложь, которой дышали в лицо ее с самого детства, ее научили жизнь и живущих презирать глубоким, острым презрением. Учили невольно, думали все, что они-то и есть избранные, совершенные люди, но не знала, как перенести, как пережить это их совершенство, и вот ушла в холод, в мороз, в разреженность безверия. Жажда жизни, красивые думы умереть не позволили, — замкнулась в ледяном своем царстве.
Замуж вышла, — не все ли равно — замуж, не замуж? Никому не была настоящей женой. И вот эти дети… И вот этот Глеб. Сам не зная, не думая, как новый Христос, подошел и коснулся ледяной души.
— А что Феди нет? Где он?
Лиза поднимает свои переменчивые глаза: сквозь синеву пробивается светящаяся яркая зелень.
— Федя с утра ушел. — Даже без завтрака? — Да.
И опять замолчали.
Даже эти две-три коротеньких фразы были редкими фразами. Надежда
— А что твои цветы, Лизочка? Как они? — Хорошо.
— Ты их покажешь мне после обеда?
Надежда Сергеевна встречает быстрый Сережин взгляд. С желтой головки спускаются низко непокорные волосы, внимательный взгляд ее отмечает, как загнулся воротничок светлой рубашки.
— Да, теперь открыто окно, и сегодня им много свежего воздуха. Еще немного спустя Надежда Сергеевна встает что-то взять из буфета — никогда сама не брала — и будто нечаянно, мимоходом поправляет ворот рубашки. Пальцы ее касаются нежной кожи мальчика, и это мимолетное прикосновение дает ей ощущение чистой, незабываемой радости.
В открытые окна сияет тихий, благословляющий день. Надежда Сергеевна не помнит в жизни своей такого чистого дня.
XLVIII
Это случилось почти тотчас после ухода детей, странный звук был непонятен ей, он прокатился и замер над городом, но потом повторился вскоре опять, и вот почти полчаса стоит она у окна и слышит пальбу. Нет сомнения, что стреляют.
Окна выходят и огромный, заросший деревьями двор, в глубине которого прячется дом. И сюда долетают только эти отрывистые, точно в пустоте гулкие звуки. Где-то за ними, далеко, как фон — неясный, глухой, возрастающий шум.
Что же там? Что?
Все одна стоит Надежда Сергеевна возле окна. Нет ни мужа, ни Феди, ни малых детей, что вышли на какую-то непонятную муку и этот ясный и светлый вечереющий день.
Так проходят еще и еще минуты, долгие, как часы. Еще полчаса.
Зачем она здесь? Почему только одна она дома в этих просторных, точно опустошенных уже, страшных в своей одинокости комнатах?
Но куда ей пойти, но зачем, но кто поведет ее, кто возьмет?
Видит: быстро бежит человек по двору. Кто это? И тотчас узнает: это Федя.
Бросается Надежда Сергеевна, открывает сама скорей двери на лестницу. Он звонит, но она бежит уже навстречу ему и хватает, умоляя, за руки, и не замечает, что руки его в чьей-то крови.
— Где дети? — говорит Федя, запыхавшись.
Лицо его бледно, измучено, и глаза горят фантастическим светом.
— В городе… В город ушли.
— Ах, в городе!
И повернул, чтобы обратно бежать.
— Федя, куда же ты?
— Туда, туда… — Но на секунду запнулся. — А брат?
— Мужа с утра уже нет. Федя взглянул на нее:
— Скажите брату, когда возвратится, что я прошу его извинить меня. В этой жизни каждый сам за себя отвечает. Я не могу судить его.
— Федя, а ты?
— Я не вернусь. Прощайте. И протянул ей руку.
— Откуда же кровь? Что это там? Федя, скажи мне…
Федя вдруг улыбнулся, и так странно болезненно промелькнула эта улыбка на похудевшего его бледном лице. Вся краска исчезла куда-то за один этот день и неясным отсветом мелькнула лишь на губах вот теперь, в этой улыбке.
Он опустился у ног ее тут же, на лестнице и, обняв, с нежданною лаской прижался к ним.