Зомби идет по городу
Шрифт:
Но вечер... Вечер все это обесценивал. Впрочем, можно сказать иначе – вечер все ставил на свои места.
Подперев щеку рукой и глядя в собственное отражение в стеклянной дверце шкафа, он грустно вслушивался в затихающий шум прокураторы. И эти вот прощальные голоса, торопливые шаги в коридоре, хлопанье дверей постепенно повергали его в состояние печали и вседозволенности. Да, часто именно печаль дает право на поступки дерзкие и неожиданные. В такие вот вечера Пафнутьев, случалось, шел на нарушение правил и приличий, понимая, что это верный путь к сердцу красавицы. Да, была у Пафнутьева слабость – из женщин он признавал только красавиц. Или же тех, кого сам считал красавицами. То есть ему требовалось состояние хотя бы легкой, хотя бы мимолетной влюбленности.
И в тот вечер, когда он, освобожденный толстомордым Шаландой из заточения, оказался наконец у себя дома, он не мог на весь вечер оставаться один. Никто не пригласил его в гости, никто сам не напросился, не предложил распить бутылку водки.
– А жаль, – проговорил Пафнутьев вслух, придвигая к себе телефон. Он еще и сам не знал, где окажется в этот вечер, куда занесет его непутевая судьба, но шалость и желание нарушать правила затопляли его душу. Шла какая-то невидимая работа помимо его сознания. Он поправил телефон, тронул пальцами диск, качнул трубку. Где-то в нем уже было известно, кому он позвонит, наверно, было известно и то, что ему ответят и чем все закончится. Но он ничего этого еще не знал, и единственное, чего ему хотелось, – это набрать номер и поговорить. И он бездумно доверился руке, которая сама вспомнила номер и безошибочно семь раз прокрутила диск.
– Слушаю, – раздался в трубке голос, который всегда тревожил Пафнутьева. Впрочем, это можно объяснить и тем, что он слишком редко звонил по этому телефону.
– Таня? – спросил Пафнутьев, хотя в этом не было никакой надобности. Спросил, даже не представляя, что сказать. Но в его глубинах уже все было просчитано, на все вопросы получены ответы, и твердое непоколебимое решение уже было принято. – Как поживаешь?
– А, это ты, – произнесла женщина несколько растерянно, из чего Пафнутьев безошибочно понял – рядом кто-то есть, кто ей в данную минуту ближе, дороже, желаннее.
– Узнала?
– И что из этого следует? – спросила она уже чуть живее, и живость была вызвана всего лишь насмешливостью тона.
– А кто я?
– Слышала, большой начальник. – Она всегда умела разговаривать так, чтобы стоящий рядом человек ничего не понял – с кем она говорит, о чем, в каких отношениях с собеседником.
– Повидаться бы, а, Таня?
– Прекрасное пожелание...
– А сегодня?
– Исключено.
– Почему? – из опыта своей следственной деятельности Пафнутьев знал, что самые дельные, самые острые и неотразимые вопросы – это те, которые поначалу кажутся глупыми из-за своей простоты. Но такие вопросы вскрывают суть, отметают двусмысленность, отвечая на них, невозможно слукавить.
– У тебя все? – спросила Таня.
– Да, у меня все с собой.
– Будешь в городе, позвони как-нибудь, – сказала она с улыбкой, но улыбка эта предназначалась не Пафнутьеву, это была извиняющаяся улыбка для человека, который стоял рядом.
– Я еду, – сказал Пафнутьев. – До скорой встречи.
И положил трубку с ощущением победы.
Хотя, казалось бы, какая победа? Его попросту отшили, как это с ним и бывало чаще всего, и если бы он был хорошо воспитан, то догадался бы, что отшили его на хорошем уровне, как говорится, с блеском. Но перенесенные волнения, амоновский ножичек, который некоторое время плясал совсем рядом с его горлом, сочащаяся голова Ковеленова в целлофановом пакете – все это позволяло ему сегодня смотреть на мир другим взглядом, освеженным, что ли...
И был еще один момент, который Пафнутьев почувствовал очень остро, – рядом с Таней стоял человек не больно высокого пошиба, это можно было понять из каждого ее слова. При человеке, от которого она бы трепетала, Таня говорила бы совсем иначе. Короче, жестче и никакой игривости.
– Разберемся, – проворчал Пафнутьев, поднимаясь.
Вечер обещал быть чрезвычайным, и Пафнутьев решил не скупиться. Для начала купил за три тысячи связку бананов, потом, тоже за трешку, килограмм мандаринов и наконец
– Почем водка? – спросил Пафнутьев, прекрасно сознавая, что, хотя вся Россия пьет от радости и горя, хотя со всего мира свозят сюда все залежалое зелье и выпивают его подчистую от отчаяния и безнадежности, произносить вслух вот так открыто слово «водка» было не принято.
– Три, – бабуля посмотрела на него с опаской и надеждой.
– Хоть настоящая водка-то? Не отравишь? – спросил Пафнутьев, всматриваясь в узоры этикетки.
– Господь с тобой, мил человек! – в ужасе воскликнула бабуля. – Сама в магазине брала!
– По национальности водка-то чья будет?
– А кто ж ее знает?
Пафнутьев придирчиво окинул взглядом бутылку, этикетку, пробку и пришел к утешительному выводу, что водка все-таки московская, даже, может быть, кристалловская. Белая алюминиевая нашлепка с четкими частыми буквами – это хорошо. Подделка маловероятна. Да и наклейка яркая. Были у Пафнутьева свои признаки, по которым он отличал водку настоящую от поддельной, ядовитой, смертельной. По контуру, по краю этикетки шел простенький узор из одной линии, которая вверху сплеталась в незатейливый узелок. Если линия желтая, беги подальше, не раздумывая. Если линия коричневатого, бронзового цвета, это уже обнадеживает. Наутро и выжить можешь. Пробка опять же с четкими тиснеными буквами по кругу... Опять надежда. Для верности Пафнутьев посмотрел, как наклеена этикетка, – тоже вроде все в порядке. Клеевые полосы шли равномерно, и всего их было пять – заводская наклейка. Но прежде чем опустить бутылку в свой потрепанный портфель, Пафнутьев с силой раскрутил ее и посмотрел на просвет. Множество мелких пузырьков тонким смерчем рванулись со дна к горлышку. Тоже хороший признак, водка может оказаться еще и с градусами.
– Вроде настоящая, – на всякий случай с сомнением проговорил Пафнутьев.
– Пей, милок, на здоровье, пей, не боись, – пробормотала старушка.
– Сколько говоришь? Две тысячи?
– Господь с тобой! Три! Сама брала за две с половиной. Не веришь, спроси кого угодно, – и она махнула вдоль бесконечного ряда таких же старушек, стариков, молодых мордатых парней, принарядившихся молодок, которые к вечеру выстроились с ботинками и помадами, с кефиром и батонами хлеба, с халатами и будильниками... Страна семимильными шагами победно двигалась к рынку. И по всей стране выстроились такие вот длинные унылые ряды людей, которые вынесли все, что есть в доме, надеясь продать и купить поесть...
– Ну что ж, три так три. – Пафнутьев вручил бабуле три бумажки и, уходя, успел заметить, как дала она кому-то неприметный знак, – давай, дескать, неси еще одну бутылку.
Присмотрев в киоске литровый пакет с соком тоже за три тысячи рублей, Пафнутьев опустил его в отяжелевший портфель и почувствовал себя в полной уверенности. С таким портфелем он мог отправиться в гости к кому угодно, в любой квартире города был бы принят с распростертыми объятиями. Но не нужны ему были объятия всего города, он истосковался по единственным объятиям и последнее время все никак не мог оказаться в них. И что-то подсказывало ему, что если он и дальше будет относиться к работе так же усердно, то наверняка потеряет и эти объятия. Такие мысли приходили к нему и раньше, но как-то не тревожили его. Ну потеряет он Таню, значит, так и нужно, делов-то! Но сегодня воспоминания о ней приобрели какую-то обостренность, взвинченность, и сама вероятность ее ухода заставляла его содрогаться от горя.