Зона Комфорта
Шрифт:
– Я здесь, – жалким голосом обозначил себя Оладьев.
Адаптируясь к сумраку, я переместился на голос, различая крупные
габариты фигуры, сидевшей на полу с притянутыми к лицу коленями.
– Вы. с-с. кто? – всхлипнул Оладьев.
– Ваш товарищ по несчастью. Штабс-капитан Маштаков, – на всякий случай я не приближался на расстояние удара.
Обоснованно полагая, что у прапорщика не имеется причин испытывать ко мне теплые чувства.
– Ма. Маштаков? – переспросил он недоверчиво и, откинувшись к стене, зашелся визгливым истерическим смехом. – Ой, не могу! Ма. мамочка! Не могу-у-у-у! За верную-то службу. Под замок пса цепного,
Я стоически пережидал, когда он проблеется. Хотя по уму «пса цепного» стоило с зубами вместе вколотить ему в глотку. С ноги.
Оладьев, медленно успокаиваясь, подвизгивал.
А я – душа смиренная, мякиш для беззубых – предложил ему радушно:
– Порубаем? Я кулеша урвал полный котел. Только хлеба нема.
– Что-с?! Нет, я не буду. Не желаю! – активно затряс большой башкой Оладьев.
Я присел перед ним на корточки. Смакуя, повел носом над котелком:
– Кулешик-то удался! Жирный! На сальце! С дымком!
А у самого, как у собаки Павлова, слюна во рту клокотала.
Оладьев с минуту покобенился и сломался:
– Ну давайте!
Вытаскивая из-за голенища прибранную вчера к рукам деревянную ложку, я хмыкнул про себя злорадно. Вот крыса, только что псиной обзывал, злорадствовал, что меня закрыли, а теперь хавку из моих рук принимает. Слизь!
Конкретно мы с прапором порубали. Азартно, наперегонки, с аппетитным чавканьем, с подсосом. Когда ложки застучали по дну, отвалились от котелка тяжело, в разные стороны.
– Курнуть бы теперь. – Я мечтательно оглаживал тугой живот.
Оладьев снова уткнулся одутловатым лицом в ладони, заблажил:
– Го-осподи, у меня детишки. Трое! Мал-мала меньше. У Сони затемненье в легких обнаружили. Я не военный человек! Не военный.
По почтовому ведомству служил. Я не умею всего этого. Стрелять! Убивать! Маршировать. Вам хорошо!
Понесло его конкретно. А меня утащило в сон. Повело на ель, в мягкую постель, там своё возьмем [56] . Я как в яму бездонную аспидную ухнул. У-ух!
56
Строчка из песни А. Розенбаума «Лесосплав».
Разбудили насекомые. Блохи-суки сон мой заслуженный потревожили. Расчесав грудь и под мышками, я размежил слипшиеся веки. Сколько я продрых, интересно? Часа два? Или больше?
Эх, да у меня «котлы» на руке. Я отвернул обшлаг гимнастерки. Стрелки на круглом циферблате склеились. Большая крыла маленькую. Половина шестого, что ли?
В углу тихонько выл Оладьев. Я сделал вид, что снова закемарил. Желанием выслушивать его стенания не горел.
Я искренне изумился – как люди годами сидят? Получат лет десять строгого и – не жди меня, мама, хорошего сына. Сначала в СИЗО. А там – камеры переполнены, до ста рыл в одну «хату» администрация набивает. Спят в четыре смены. Вентиляции нет. Сырость. Вши, клопы табунами ходят. Туберкулёз. Неподъемное понимание невозможности совершать простые действия, абсолютно неценимые людьми в обычной жизни.
Хвала Аллаху, я до тридцати шести лет дотянул и не сел. Хотя мог бы, особенно в младые годы.
Как любил прикалываться за рюмкой напарник мой Лёха Тит: «Сейчас бы был вором в законе!» А что? Отличная альтернатива! Дружился бы с большими мужиками. С губером, с начальником областного УВД, с депутатами разными. Ездил бы на шестисотом
А так в активе у меня только два года срочной службы. Советская армия, по большому счету, несильно от зоны отличалась. Вваливать там приходилось даже больше. В колониях сейчас с работой – беда.
«Губа» в армии это навроде «шизо» [57] в колонии. Или даже «БУРа» [58] . Тюрьма в тюрьме.
Первый раз я загремел на гауптвахту летом 1984 года на летних тренировках под Нижним Тагилом начинающим борзеть «черпаком». Мы стояли в чистом поле в палатках. Возможностей для творчества открывалось в миллион раз больше, чем в полку, где на каждом шагу комендантские патрули.
За лесом, через поле – деревня с сельмагом, в котором в ассортименте портвейн в «бомбах» емкостью 0,8 литра. Тропу туда мы проторили на второй день. Затарились на всех, кому по сроку службы положено, возвращаемся в расположение, а тут трактор «Беларусь» подвернулся. В попутном направлении мужики едут. Чтобы ноги не бить, мы попросились в тележку. Водилы с моего призыва – Гена Лемешкин, Саня Усов и я, старший оператор ЗСУ-23-4-м. В чёрных рабочих комбезах, пилотки поснимали, мужики для маскировки Гене фуражку заняли, Усову – шляпу.
57
«Шизо» – штрафной изолятор.
58
«БУР» – барак усиленного режима (тюремн. сленг).
Трясёмся на ухабах, за металлические борта держимся, мешок, набитый «бомбами» «Агдама», как зеницу оберегаем. Гляжу – трактор не туда рулит.
– Эй! – орём.
Мужики, которые с нами в тележке, говорят:
– Щас в контору за путевкой Натоха заскочит!
На ступеньках конторы курили наши офицеры во главе с врио комбата старшим лейтенантом Кузьмичёвым.
Я упал на дно тележки, в ошмётки унавоженной соломы. Но напрасно. Кузьмичёв был настоящим зенитчиком с прекрасным зрением и отменной реакцией. За трактором он, разумеется, не погнался, а только показал нам загорелый жилистый кулак.
В томлении перед неминуемым разоблачением мы по дороге раскатили один пузырь на троих и с отвычки опьянели. До вечерней поверки, пользуясь отсутствием офицеров, под гитару в палатке горланили песни Юрия Антонова, пренебрегая увещеваниями дежурного по батарее.
На построении врио комбата вывел нас дураков перед строем и каждому лично заехал в грызло.
На следующее хмурое утро в сопровождении лейтенанта Гриневского мы на шестьдесят шестом «газоне» покатили на гауптвахту местного авиаполка. Своей властью Кузьмичёв выписал каждому по трое суток за нарушение распорядка дня.
На «губе» нас радушно встречал колобок в погонах старшего прапора.
– Заходьте, заходьте, сынки! – с каждым он поздоровался за руку. – Завтрак простынет.
Мы недоумевали. Дисциплинарный арест нам представлялся иначе.
А тут – рассыпчатая, на чистом сливочном масле пшённая каша, глубокая миска вареной рыбы, по две шайбы масла, хлеб – только белый, сахар-рафинад.
Лейтенант Гриневский, выполнив возложенную на него задачу, заворожено глядел на накрытую «поляну».
– Похавайте с нами, таш нант, – радушно предложил оправившийся после вчерашней экзекуции Гена Лемешкин.