Зона поражения
Шрифт:
— Зато он умер как герой, — не терпящим возражений тоном произнес Харк.
На мгновение Паскалю захотелось рассказать Коулену правду о том, что на самом деле Сильван Тайер, обгоревший и изуродованный до неузнаваемости, лежит в Палатах Провидения, но прежний лидер Сынов Салинаса обрел в глазах людей ореол мученика, и было бы излишне жестоким срывать с него венец славы.
— Да, — сказал Паскаль, — да, в этом ты прав, но с меня хватит мучеников. Я хочу, чтобы люди могли жить своей жизнью. Я хочу мира.
— Так ведь за это мы и сражаемся!
Паскаль засмеялся, но смех вышел горьким
— Бороться за мир, устраивая войну?
— Если это необходимо.
— Вот как раз такие мысли нас однажды и погубят, — пообещал Паскаль.
Трое расположились треугольником в тесной комнатушке, выложенной термостойкой плиткой, и каждый смотрел в самый центр помещения.
Первым из них был юноша, привязанный ремнями к поставленной вертикально койке; его руки и ноги сковывали серебряные цепи, а голова была зажата в тиски, не позволявшие сдвинуть ее ни на миллиметр.
Шипящие распылители увлажняли зияющие провалы пустых глазниц, веки которых были постоянно раскрыты с помощью офтальмологических расширителей. Одни плавно покачивающиеся трубочки подавали в его вены питательные вещества, пока другие выводили отходы жизнедеятельности. За спиной юноши расположились гудящие, пощелкивающие машины, следящие за состоянием его здоровья, и только их ритмичное пульсирование и попискивание показывало, что этот человек вообще жив, настолько слабо и незаметно вздымалась и опадала его грудь.
Поверх его рта крепился зарешеченный корпус вокс-уловителя, от которого отходили золотистые провода, а те в свою очередь змеились и сворачивались кольцами на полу, пока не достигали второго из обитателей комнаты.
Этот был точно так же прикован, хотя большой роли это и не играло, поскольку все его конечности, за исключением правой руки, были удалены хирургами. Он сидел в механической колыбели, сваренной из бронзовой арматуры и опутанной пульсирующими кабелями, и так же, как и в случае с его соседом, всю необходимую пищу получал при помощи побулькивающих трубок. Золотистые провода, тянувшиеся от первого обитателя через всю комнату, уходили ему за спину, где разделялись на пучки, подключенные к металлическим разъемам, которые располагались там, где у него раньше находились уши. Веки этого постояльца были зашиты над впадинами глазниц, и на них мелкими буквами был вытатуирован какой-то текст.
Сбоку от этого человека располагался деревянный аналой с закрепленным на нем желтеющим пергаментом, разматывающимся с валика под мерцающим пикт-рекордером. Единственная рука узника неподвижно лежала возле пергамента, крепко сжимая длинное перо между большим и указательным пальцами тщедушной кисти.
Последний из обитателей комнатушки также являл собой единение плоти и машины, но если его соседи были привязаны к своим рабочим местам ремнями и заклинаниями, то он просто подчинялся приказаниям, прошитым в его мозгу при помощи лоботомии, и карточкам с программами, которые вносили в его память хозяева.
У него, стрелкового сервитора, больше не осталось собственного разума и желаний, он был обычным живым оружием, у которого нет иных интересов и целей, кроме тех, которые перечислялись в приказах. Хотя он больше напоминал нормального
Оружие непредсказуемым образом двигалось, следя за двумя другими обитателями комнаты. Мозг сервитора был запрограммирован так, чтобы при малейшем признаке угрозы переключиться в боевой режим и залить помещение благословенным огнем, испепелив здесь всех, включая самого себя.
Инсинератор мгновенно уставился на пленника, прикованного к койке, едва грудь юноши начала двигаться с непривычной силой. Попискивание машины за его спиной участилось, сливаясь в пронзительный тревожный визг.
На выходе из невероятно огромного сопла инсинератора ожил шипящий язычок голубого пламени.
Тело первого пленника, хотя и было заковано так, чтобы он не мог и шелохнуться, задергалось, словно через него пропустили электрический ток. Заходили ходуном челюсти, но вокс-уловитель не позволил ни единому звуку вырваться наружу.
Едва этот узник начал говорить, как обладатель писчего пера тут же задвигался, словно машина, которую неожиданно включили в сеть. Перо заскрипело по пергаменту, покрывая тот паутиной текста, тощая рука заметалась по поверхности листа. Мерцающий экран пикта защелкал, делая снимки пробегающих под ним строчек и отправляя их в еще одну тщательно охраняемую комнату этого здания.
Помещение с узниками наполнилось жарким шипением проходящего последнюю проверку инсинератора, но условия, приводящие стрелкового сервитора в действие, так и не были соблюдены, поэтому он пока что неподвижно наблюдал за разворачивающимся перед ним действом.
Наконец скованный юноша с выжженными глазницами успокоился, расслабились сведенные судорогой мышцы тела, и он испустил пусть беззвучный, но вполне осязаемый вздох. Его напарник тоже замер, и сухая рука вернулась на свое место возле исписанного каракулями листа.
Затем голубое пламя инсинератора угасло, стрелковый сервитор возвратился на свое место, и в комнатушке снова воцарилась тишина.
В стене открылась потайная дверца, до той поры неразличимая изнутри помещения, и в образовавшемся проходе возникла вереница облаченных в рясы кадильщиков. Каждый нес дымящую курильницу, пряча лицо под капюшоном и словно не видя обитателей комнаты. Они описали несколько кругов вдоль стен, нащупывая свой путь ищущими руками и одновременно помахивая кадилами с благословленными ароматизированными маслами.
Помещение затянуло дымкой, напоминающей утренний туман, но это нисколько не беспокоило огромного, закованного в броню человека, вошедшего в комнату. Массивный почти до гигантизма, заключенный в начищенные до блеска серебристые доспехи, он, казалось, заполнил собой сразу все свободное пространство. Дым кадильниц ослепил бы любого нормального человека, но этот воин без особых затруднений нашел дорогу к аналою.
Тяжелая рука, закованная в перчатку, протянулась и выдрала лист пергамента из раздатчика, потом подняла страницу к скрытому под шлемом лицу, и великан погрузился в чтение.