Зона проклятых
Шрифт:
Помнил Грозный и о том, как Адашев блистательно исполнял посольские миссии, возложенные на него Иоанном Васильевичем. Эпоха славных дипломатических побед Алексея Федоровича началась с переговоров с казанским царем Шиг-Алеем, которые он вел в 1551 и 1552 году. А после перед его даром убеждения оказались бессильны ливонцы, поляки и датчане. Немало послужил Отчизне и брат жены Адашева, Алексей Сатин, которого тот привлек к государственным делам. За эту службу и было жаловано Сатину село Осташково с крепостными и угодьями.
Шли годы. Грозный все больше погружался в пропасть недоверия к людям. С каждым днем он все отчетливее чуял дыхание тех, кто желает
Государь, недвижимо застыв на троне, решал судьбу своего фаворита: все былые заслуги Алексея Федоровича теперь лишь утяжеляли его вину. Первые ростки недоверия к Адашеву зародились в метущейся душе самодержца еще в 1553 году. В те тяжелые дни, когда государь был почти при смерти, Грозный составил завещание. В нем царь требовал от князя Старицкого, приходившегося ему двоюродным братом, и от прочих бояр немедля присягнуть на верность малолетнему цесаревичу Дмитрию. И лишь двое царедворцев не повиновались ему. Князь Старицкий, пригрезивший на челе своем шапку Мономаха, и отец Адашева, Федор Григорьевич. И хотя сам Алексей беспрекословно исполнил волю царя, присягнув Дмитрию, поступок Федора больно ранил Иоанна Васильевича. Правда, когда государь чудесным образом пошел на поправку, истолковав это как чудо Божие, он великодушно жаловал верному Алексею боярскую шапку и пощадил старшего Адашева.
Но теперь, когда один донос на Алексея Федоровича следовал за другим, в душе государя вновь всколыхнулась горечь от предательства Адашевых, о котором он не забывал ни на минуту. Уж минуло семь лет с той поры, но горечь от неповиновения Федора с каждым днем наливалась силой. И несогласие Алексея Федоровича со своим государем, решившим двинуть военную мощь страны на запад, а не на юг, как настаивал Адашев, казалось царю очевидным предательством:
— В ту пору как стал бы я по его совету воевать татар в Крыму, направив туда всю силу ратную, тогда бы ливонцы проклятые и вступили в мои пределы с запада. Вот где заговор против государя и Отчизны! Посему Алешка Адашев столь радел за поход на юг, на этот путь меня наставляя, что с ливонцами в сговоре, сучья кровь. Отец его воспротивился мне, когда на смертном одре заклинал я его присягнуть Дмитрию. Вот и Алешка, иуда, изменником оказался.
Объятый горем утраты любимого человека, одинаково тяжким и царям и холопам, Грозный не вспомнил бы об Адашеве, сосланном воеводой полка в Ливонию. Но известие, что получил он от родни покойной царицы, вернуло все помыслы его к бывшему приближенному. Государю нашептали, что Адашев сжил со свету Анастасию.
Сперва услыхав навет, царь впал в ярость. Потом гнев сменился сомнениями, неверием, подозрениями и новой яростью, которая захлестнула его сильнее прежнего. С трудом совладав с собой, властитель земли Русской решал, как поступить. Принять на веру то, что услышал он из уст родственников жены, или отбросить от себя их слова? Ведь не мог же Алешка Адашев, бывший некогда Божьим человеком, опуститься до такого греха?
Вдруг могучая волна озноба пробежала по телу Иоанна Васильевича. Так случалось всякий раз, когда являлось ему откровение свыше. Только волна схлынула, он выпрямился на троне. Возвышаясь прежним яростным самодержцем, он ударил посохом о престол. Услышав призыв царя, опричники, стоявшие перед дверьми тронной залы, разомкнули скрещенные секиры, лязгнув соприкоснувшимися лезвиями. В отворенных тяжелых дверях показался служивый человек. Не успел он согнуться в земном поклоне, как услышал властный голос своего царя:
— Боярина Скуратова да сотника опричников Орна видеть желаю немедля!
ПОВЕСТВОВАНИЕ ДЕВЯТОЕ
Несмотря на небывалый аврал, царивший в Останкинском ОВД, капитан Троекуров пришел на работу на час позже обычного. Накануне, отпрашиваясь у начальника отделения, он не стал врать. Сказал прямо, что должен увезти семью из района к родителям жены, на Шаболовку.
— Да, это ты правильно… — неуверенно произнес полковник Еременко, давая Валерке добро на завтрашнюю задержку. — Только я тебя умоляю, накажи своим, чтоб не распространялись. И сам не вздумай кому сказать, что семью из района увез, даже у нас в отделе, — добавил он, поморщившись.
Достойно выдержав непростой двенадцатираундовый словесный поединок с женой, Троекуров все-таки смог убедить ее, что ехать надо. На решительные требования жены рассказать, что происходит в Останкино, он отвечал уклончиво, искусно балансируя между правдой и подпиской о неразглашении, которую чиновники из ГУВД взяли со всех сотрудников отделения. После этого им с Катей попеременно пришлось успокаивать ее родителей, убеждая их в том, что это не развод, а суровая необходимость Валеркиной идиотской профессии. Сборы были недолгими, ведь он клятвенно пообещал приезжать к ним очень часто, привозя все, что покажется им необходимым, вплоть до мебели. В семь утра следующего дня старенький «Опель» Троекурова рванул на Шаболовку, увозя его единственное сокровище из района, внезапно ставшего опасным. Теперь в этом у Валерки не было ни малейших сомнений.
Подъехав к отделению в 9.30 утра, он сразу почуял неладное, лишь мельком взглянув на озабоченную растерянную физиономию бойца, дежурившего на проходной. «Да что ж ты такой мнительный, капитан Троекуров? — пытался успокоить он себя, паркуясь на стоянке для сотрудников. — Может, у бойца понос, а пост покинуть нельзя. Может, он с женой поутру поскандалил, а ты и давай нервы себе портить. Вчера же ведь не было ни одной заявы по пропажам. Даст Бог, и сегодня не будет». Но едва потянув на себя тяжелую дверь отдела, он тут же понял, что интуиция его не подвела.
Непривычно беспокойный, нервный гвалт, вырывавшийся из дверного проема, не предвещал ничего хорошего. Внушительная толпа граждан хором требовала прекратить это безобразие, на все лады угрожая стражам порядка вышестоящими инстанциями, судами и даже тем, чем обычно стражи порядка угрожают гражданам. А именно тюрьмой.
— Правильно, сажать их надо, к чертям собачьим, за такую работу. Защитнички, етить их мать, — басил кто-то из гущи народа, заглушая женский плач, доносившийся из разных концов толпы.