«Зона свободы» (дневники мотоциклистки)

Новик Майя

Алексей подталкивал меня вперед, но я, мучительно стесняясь его родителей, упиралась и оборачивалась к нему.

— Ну, иди первым… Ну что ты, в самом деле…

— Давай, давай, чего ты боишься, они не кусаются.

Мне было очень стыдно смотреть ему в глаза, но поделать с собой я ничего не могла.

Они не кусались, это было верно, но и особой радости по отношению ко мне не испытывали, а испытывали какое-то неприятное недоумение, совершенно не понимая, как себя вести по отношению ко мне, и нужно ли вообще как-то себя вести. Они не разговаривали со мной, и все мои попытки разговорить их вызывали приступы всеобщей немоты. Все испуганно замолкали, заслышав мой голос, и тишину нарушал только громко работающий телевизор. Может быть, я задавала не те вопросы? Я спрашивала их о предстоящих

выборах, о политике мэра, о том, что они думают по поводу новых законов. В общем, все те вещи, о которых можно поговорить практически в любой компании, независимо от образованности участников беседы и их политических убеждений. Наверное, нужно было говорить об озимых и рассаде, но ни в озимых, ни в помидорной рассаде я ничего не понимала. По-моему, они смотрели на меня с некоторым ужасом: в растянутом свитере, старых джинсах, худая, черноволосая, с черными горящими глазами, с перемазанными в «мазуте» руками, на четыре года старше их сына, к тому же какая-то журналистка, — они не воспринимали меня, да и не могли воспринимать, как подругу Алексея.

Отец Алексея Сергей Петрович был высоким, плотным, почти совсем седым сорокапятилетним мужчиной. Он мельком здоровался со мной, сразу отводил глаза и старался меня не замечать. У него были широкие скулы кочевника и темные глаза.

Мама Алексея Людмила Иннокентьевна внешне была противоположностью мужа — невысокая, светловолосая, круглолицая, сероглазая, телом справная, она отличалась молчаливостью и необычайным спокойствием, во всяком случае, я никогда не видела её в гневе. Она была выносливой и работящей, а один раз я стала свидетелем очень красноречивой сцены: вдвоем с бабушкой Алексея Евдокией Давыдовной они работали у теплицы, когда появились мы. Людмила Иннокентьевна попросила сына помочь, залезть на крышу теплицы и поправить две стеклины.

Алексей послушно исполнил, что ему велели, но слезть сразу не смог, — было высоко. Тщедушная, но, тем не менее, весьма энергичная Евдокия Давыдовна заторопилась:

— Лестницу, надо бы лестницу!

— Но-о, еще чего! — протянула Людмила Иннокентьевна и сняла своего двадцатичетырехлетнего сына с теплицы.

А однажды, как рассказывал Алексей, она шла с работы домой зимним вечером. От остановки трамвая до дома было, наверное, минут тридцать неспешной ходьбы.

Кругом не было ни души, одни сугробы и только собаки за заборами брехали. Путь уставшей с работы женщины пересекся с грязной дорожкой извращенца. Неизвестно, откуда он взялся в поселке, но той зимой женщины встречали его часто. Настал черед и Людмилы Иннокентьевны. Она шагала широко, рослый бойкий мужичонка забегал то с одной стороны, то с другой, производил известные манипуляции, и, обманувшись молчаливостью жертвы, уже совсем было обнаглел и решил от слов и жестов перейти к действиям, как вдалеке показались люди.

— Ну, мамка и навернула его что есть мочи сумкой, да и почесала к народу, — так закончил свой рассказ Алексей.

— А в сумке что было? — быстро сообразив, что добром для мерзавца это не закончилось, спросила я.

— Ну, мясо…

— Сколько?

— Да сколько мамка носит, килограммов семь… Больше его никто не видел.

Я восхищалась этой удивительной женщиной, но это никак не помогало наладить контакт.

Алексей распахивал тяжелую, оббитую войлоком и дерматином дверь, вталкивал меня вместе с клубами холода в чисто побеленную, натопленную избу, быстро захлопывал дверь за собой. Я тихо, стараясь вежливо улыбаться, здоровалась со всеми, а он отыскивал мне свои тапочки. Размер ноги всех женщин в семье был маленьким, — самые большие тапки оказались тридцать пятого размера, и поэтому мне приходилось довольствоваться мужскими. Я скидывала насквозь промерзшие ботинки, переобувалась, но теплее мне от этого не становилось, и я сиротливо жалась к печке, стараясь набраться от неё тепла на дорогу, ведь мне нужно было еще ехать домой.

Потом Алексей тащил меня к столу, сажал на покрытый пластиком табурет, поил жиденьким горячим чаем и угощал колбасой. Чай я пила неохотно, а вот перед колбасой устоять не могла, и, нет-нет, да и тянула к себе круглый, розовый, ароматно пахнущий кусок… Алексей о чем-то говорил с родителями,

я отмалчивалась, все время ожидая, когда же можно будет закончить этот «визит вежливости» и рвануть, наконец, домой. Я просительно смотрела на Алексея, заглядывала ему в глаза… Ему это надоедало, через какое-то время он решал, что с меня на сегодня достаточно, и шел меня провожать.

Два раза в неделю мы ходили в клуб, который Радик обустроил в подвале своего дома. Он жил недалеко от автостанции, в старом, двухэтажном доме. Подвал облюбовали наркоманы, и жильцы вздохнули с облегчением, когда Радик выгнал всех недоумков взашей, вварил в металлическую дверь хитрый замок и стащил вниз по крутой, пахнущей сыростью лестнице «Кавасаки», который он к этому времени купил у Белецкого. Он устроил там мастерскую. Через неделю в подвале было уже четыре мотоцикла, а все остальное пространство было завалено инструментом и запчастями.

Один угол парни расчистили, — здесь стоял столик, тумбочка с чайником, скамейка и пара стульев. На стенах, кроме положенных в таких случаях плакатов с мотоциклами, были развешены предупредительные таблички: «Закончил — убери станок!»,

«Не включать! Ведутся работы!», «Лифт не работает!» В трубах шумело отопление, воняло табаком и маслом, в общем, местечко было колоритное. Первое же собрание Белецкий объявил учредительным и пообещал, что, как только решатся какие-то там проблемы, «один хороший человек» сразу же займется регистрацией клуба, и мы получим официальный статус. Президентом клуба был избран сам Белецкий. По-видимому, проблемы так никогда и не закончились, потому что официально клуб так и не был зарегистрирован. Собственно говоря, мы собирались там просто, чтобы пообщаться.

Мы пили пиво, то есть пили его, в общем-то, другие, Алексей, как всегда, делал вид, что пьет, а я пила немного, добавляя в ледяное пиво чуточку теплой воды. Мы говорили о мотоциклах, о переделках, менялись запчастями, обменивались информацией, рассказывали друг другу смешные и страшные истории.

Так прошла невообразимо длинная, морозная зима. А когда за окном вдруг затренькало, зазвенело по крышам, загомонило, когда снег превратился в лед, а лед — в воду, а вода постепенно паром сошла с асфальта, на дороге появился первый мотоциклист. Это был мужичок на старом зеленом колхозном «Урале», в телогрейке, в полиэтиленовом, красном шлеме с черным, пластмассовым козырьком и в резиновых сапогах. Он проехал мимо нас, двигатель «Урала» работал, как ножная швейная машинка, — но работал же! не сбоил! — и исчез за поворотом. И тогда мы поняли, что зима закончилась. И бросились собирать мотоциклы. И я в первый раз поняла, — какое это чудо, когда из раскиданных по ведрам и ящикам неказистых и иногда грубо обработанных деталей вдруг появляется нечто уже совсем иной организации. И есть в этом нечто и сила, и некая стройность, и завершенность, и даже плавность линий. И каждая деталь, обласканная теплом твоих рук, становится родной. И даже что-то человеческое начинает вдруг присутствовать в этом холодном, блестящем, как скальпель хирурга, и, казалось бы, совсем бездушном железе…

И тут с Алексеем что-то случилось. До этого, как будто равнодушный к бесчувственному металлу, он вдруг начал ревностно охранять мотоцикл от… меня же самой! Стоило ключу в моей неопытной еще руке сорваться, оставляя на безупречной покраске крохотную царапину, как он зверел.

— Что ты делаешь, отойди от мотоцикла! Немедленно!

Я испуганно роняла ключ на пол и отскакивала в угол гаража. Ладно, хочет поорать, пускай орет, решила я в конце концов и стала ждать, что из всего этого получится.

Не получилось ровным счетом ничего. То ли Алексей все же понял, что это мой мотоцикл, то ли сообразил, что я могу вообще бросить мотоцикл, но «весеннее сумасшествие» прошло само собой. Скорее всего, оно было вызвано тем, что, отладив и согрев собственными руками каждую частичку мотоцикла, он стал считать его своим, а я оказалась в этой ситуации третьим лишним.

Ссора (2002 год, 27 июня)

…Меня будит толчок в плечо. Ну, почему нельзя оставить меня в покое? Я на мгновение высовываю нос из-под края спальника и тут же втягиваю голову в плечи.