Зори лютые
Шрифт:
Решил Василий отправить в Крым посольство с богатыми дарами, чтоб склонить хана к союзу с Москвой.
Боярин Версень терялся в догадках: час поздний, а его к великому князю призвали. К чему бы? Пока до Кремля доехал, обо всем передумал. Будто и вины за собой боярин не чуял, на литвинов дружину выставил не мене, чем другие. И слова худого на Василия лишний раз сказать остерегался. Коли и молвил, так только при Родионе либо при Вассиане…
В княжеских палатах Версеня встретил дворецкий, угрюмый
Освещенные восковыми свечами переходы казались Версеню бесконечными. Он спросил заискивающе:
— А что, боярин Роман Ляксандрыч, не чул, к чему осударь зовет меня?
— Коли б и знал, боярин Иван Микитич, все одно не сказал. Чать к государю идешь, от него самолично и прослышишь, — надменно ответил дворецкий.
Версень проворчал в бороду:
— Возгордился Романка. Лопнуть бы тобе от чванства.
Дворецкий перед княжеской библиотечной хороминой приостановился, толкнул дверь, пропустил Версеня.
Вдоль стен хоромины окованные рундуки с книгами и пергаментными свитками. Свечи горят яркие. Василий, в домашнем полотняном кафтане до пят, склонился над резным столом. Заслышав шаги, распрямился. Редкие прямые волосы рассыпались по плечам. Вперив в бояр пронзительный взгляд, поманил пальцем:
— Уразумеете ль?
Версень с дворецким приблизились. На развернутом пергаменте карта Московии с городами в окружении других государств и земель.
Пожал Версень плечами:
— Не пойму, осударь, по скудоумию.
— Так ли уж по скудоумию? — насмешливо спросил Василий. — Аль не видишь, где Москва, а где Литва? Теперь опустите очи, бояре. — И ткнул пальцем в Крым. — Видите? То-то! Теперь гисторию припомните, набеги ордынские на Москву. А не повторит ли того Менгли-Гирей? — И ответил сам себе: — Может такое сотворить.
Снова склонился над картой, повел пальцем по пергаменту.
— Для дела ты зван, боярин Иван, важного, государевого. Надобно к Менгли-Гирею посольство слать, уговором с ханом рядиться для мира обоюдного и, коли удастся, звать его на Сигизмунда… Им, ордынцам, хоть и веры нет, но попытаться потребно.
Великий князь взял со стола карту, свернул в свиток, отнес в шкаф. Потом сказал:
— На тя, боярин Иван, выбор пал послом ехать. Почему на тебя? — и усмехнулся. — Потому как любишь ты, боярин, высокоумничать. Вот и кажи ум свой в посольском деле. На добро, с пользой. В Бахчисарае боярина Заболоцкого сменишь. Засиделся он, поди, в посольстве.
Версень с перепугу на колени бухнулся, слезы из глаз, завопил:
— Помилуй, осударь, немощен я, и кой там до высокоумничанья мне. Не осилю посольство править, не по мне честь. Ослобони, осударь, от такой милости, дай жизнь дотянуть в покое, куда мне! — И замел бородой по полу.
У Василия от гнева ноздри расширились.
— Вот ты каков, боярин Ивашка? Не по тебе, сказываешь, дела государевы? А в думе задом по скамье елозить — по тебе честь? — Задохнулся,
Мал городок Калуга. На одном конце аукнут, на другом откликнется. Узкие, поросшие сорной травой улицы, рубленые избы и боярские хоромы. Церковка и даже княжий терем — и те рубленые.
Торговые ряды в городе бедные. Редкий купец с чужой стороны заглядывает в Калугу. Не с руки, да калужанам и торг с иноземцами вести нечем. А уж если заявится такой гость, то разговоров потом на год хватает…
С первым весенним теплом приехал в Калугу Дмитрий. Князь Семен брату рад. Хоть недалеко Калуга от Москвы, а больше двух лет с Дмитрием не виделись, со смерти отца.
Семен и Юрий Василию простить не могут, что отказал им прибавить городов к княжениям. Казанской неудаче радовались. Съехались вдвоем, посудачили: «Спесь Ваське Мухамедка сбил», «Знай, сверчок, свой шесток…»
Дмитрий добрался до Калуги за полночь, и Семену ни о чем не удалось переговорить с братом. Теперь, несмотря на то, что солнце давно взошло, Дмитрий все еще спал. Видать, намаялся в дороге. Семен задержался на крыльце, потрогал рукой затейливую резьбу, погладил точеную балясину и спустился в сад.
Старые неухоженные деревья и кустарники сирени и шиповника. Грустно на душе у Семена. Остановился у липы, сломал ветку. Почки уже лопнули, раскрылись клейкой зеленцой. Отыскал глазами ветром сваленное дерево, подошел, сел на ствол, задумался…
Неприметно пробегает жизнь, как в монашеской келье, монотонно, однообразно. А ведь и он мог бы сидеть на великом княжении, захоти того отец. Ан нет, на Василия простер свою десницу…
Увидев подходившего к нему Дмитрия, Семен порывисто подхватился, широко развел руки:
— Брат, Дмитрий!
Они обнялись. Семен отступил на шаг, с ног до головы осмотрел брата:
— Похудел ты! Ну, давай присядем, наедине до завтрака побудем. Сказывай, как живется у Васьки да с чем прислал он тебя ко мне?
Они сели на дерево, снова взглянули друг на друга. У Дмитрия улыбка добрая, у Семена — скупая.
— Видать, не мед тебе — под рукой у великого князя, — снова сказал Семен.
Дмитрий ответил равнодушно:
— Терплю. Да но правде коли сказывать, Василий меня будто не замечает, есть ли я, нет ли.
— И на удел не пускает?
— Не заговаривал я о том.
— Ну, поведай, брат, зачем Васька прислал тебя.
Дмитрий долго не отвечал.
— Сказывай, чего молчишь?
— Зло держит Василий на тебя с Юрием. Когда звал он вас на Литву, Юрий на недуги сослался, а ты государя письмо без ответа оставил. Поначалу Василий в гневе хотел ратью на вас идти, потом передумал… Нынче Юрий сам не пришел, но дружину свою Василию дал. А к тебе Василий послал сказать: «Одумайся, брат».
Семен, ждавший этого, усмехнулся: