Зори над городом

Кононов Александр Терентьевич

41

С минуты ареста у Григория Шумова один только раз тоскливо сжалось сердце — когда ворота тюрьмы закрылись за ним с железным лязгом.

Вот он и в неволе!

По обе стороны ворот под тусклым фонарем стояли часовые в черных шинелях. Один из них огромным ключом стал замыкать ворота.

Околоточный Васильев, судя по всему, бывал здесь не один раз. Привычной рукой он нашарил в полумраке боковую дверь, отворил — Шумов вошел вслед за ним в коридор с низко нависшим потолком, впервые в своей жизни вдохнул

тюремный воздух — неимоверно спертый, затхлый, пропитанный каким-то застарелым кислым запахом, до того едким, что с непривычки першило в горле.

Их встретил, звеня связкой ключей, младший надзиратель и повел в канцелярию.

Канцелярия оказалась обыкновенной комнатой, уставленной конторскими столами и шкафами, через застекленные дверцы которых виднелись связки «дел» в коричневых обложках, с тесемками, похожими на шнурки от ботинок. Однако окна в этой комнате были загорожены толстыми решетками.

В этот час в канцелярии был только один чиновник, с хмурым лицом плохо выспавшегося человека, — должно быть, дежурный; при виде вошедших он потянулся, широко зевнул, отчего на глазах его выступили слезы, нехотя взял у околоточного толстую книгу, имевшую вид разносной, что-то черкнул в ней и буркнул сердито:

— Произвести личный обыск.

Околоточный Васильев, козырнув, молча ушел, а тюремный надзиратель подошел к Шумову и сказал почему-то шепотом:

— Раздевайтесь.

Гриша снял шинель.

— Дальше, дальше, — прошептал надзиратель, — до белья.

Он вывернул наизнанку все карманы в одежде Григория Шумова, стараясь, чтобы каждое его движение было видно не перестававшему зевать чиновнику, тщательно ощупал изнутри подошвы ботинок и, отложив в сторону кожаный ремень от брюк, сказал:

— Можете одеваться.

— А пояс? — спросил Гриша.

— Новичок, видно, — кисло усмехнулся чиновник.

— Ремни, подтяжки, веревки, помочи, — монотонным голосом, словно повторяя давно заученное, проговорил надзиратель, — согласно инструкции, заключенным не выдаются.

Ах, да — это ведь делалось для того, чтобы узники не могли повеситься. Как-никак — забота. При этой мысли Гриша усмехнулся. Хмуро наблюдавший за ним чиновник вдруг рассердился:

— В восемьдесят первую камеру!

Он крикнул это с таким видом, как будто решил строго наказать Шумова за его неуместную при таких обстоятельствах улыбку.

Уже рассвело, когда Гриша переступил в сопровождении надзирателя порог камеры.

Ничего страшного в ней, кроме присущего всей тюрьме отвратительного запаха, на первый взгляд не замечалось.

Навстречу Шумову неожиданно хлынул шквал громких возгласов:

— Добро пожаловать!

— Нашего полку прибыло!

— Коллега, сюда шагайте! В тесноте, да не в обиде.

Надзиратель, проворчав довольно

равнодушно: «Шуметь не положено», пошел к дверям, сопровождаемый громким смехом.

Большинство арестованных, судя по их тужуркам, были студенты. В доме предварительного заключения арестантские халаты не выдавались.

К Шумову подошел длиннобородый, солидного вида мужчина в форме Лесного института и отрекомендовался:

— Староста здешней камеры, так называемой студенческой. Ваше место, коллега, вон там, у самого окна. Располагайтесь и чувствуйте себя как дома.

Гриша прошел к окну — к свободной койке — и увидел перед собой Притулу.

Главарь университетских эсеров отложил в сторону книгу, которую он читал, и спросил Гришу снисходительным тоном:

— Вы по делу четырнадцатого февраля?

— А я и сам не знаю, по какому делу.

— Правильно, товарищ, — послышался из глубины камеры звучный бас. — В каждой камере могут быть наседки.

Так назывались агенты, подсаживаемые тюремным начальством под видом арестованных.

— Нет, я в самом деле не знаю, — сказал Шумов чистосердечно.

— Я спросил потому, что четырнадцатого видел вас на Невском, — счел нужным объяснить Притула. — Вот я и думал…

— А что слышно на воле? — бодрым голосом задал вопрос светловолосый голубоглазый студент-здоровяк в сатиновой косоворотке.

— Как вам сказать… Во всяком случае, я думаю, сидеть нам здесь недолго, — ответил Шумов.

— Конечно, недолго, — с той же снисходительностью вступил в разговор Притула. — Вот погонят нас всех по Владимирке, тогда и будет «недолго».

— У вас старомодные представления, Притула, — сказал голубоглазый студент. — По Владимирке, видите ли, погонят… И вообще, не каркайте вы, ради бога!

— Я не каркаю, а просто с присущей мне трезвостью оцениваю сложившуюся обстановку. Петроград, как вам, прекраснодушный мой оптимист, известно, объявлен на военном положении, и любой открытый протест расценивается правительством как бунт. А за бунт — Сибирь.

— Скоро будет настоящий бунт, и все полетит к чертям!

— Знаете, коллеги, что знаменательно? — спросил с многозначительным видом длиннобородый староста. — Знаменательно поведение тюремного персонала. Он притих! У надзирателей физиономии стали не то разочарованные, не то растерянные… Я уверен, что кое кто из них уже запасся на всякий случай штатской одеждой.

— Да и вообще: где это видано, чтобы в тюрьме так обращались с арестованными? — сказал юноша, в котором Гриша узнал молоденького юриста, заявившего когда-то, что в лекциях Юрия Михайловича ему чудится что-то некрасовское.

— А вы уже успели побывать в тюрьмах? — ядовито спросил его Притула.

— Нет, но… — юноша покраснел, — представление все-таки имею.

— Большинство из нас не сидели, — поддержал его староста. — Не в этом дело. Даже если считать, что мы — мелкая сошка…

— Говорите о себе. Я не считаю себя мелкой сошкой, — вставил Притула.