Зори над городом
Шрифт:
— Шахно. Меня зовут Семен Шахно.
— Рассказывайте все, что знаете, товарищ Шахно.
— А больше я ничего не знаю. Арестованы все! Даже участники студенческой демонстрации. Больше арестовывать некого.
Мрачный студент усмехнулся:
— Ну, арестовывать-то, должно быть, есть кого. Сажать некуда — тюрьмы переполнены.
— Начнется, как после пятого года, черносотенный террор, — подавленным тоном проговорил Притула. — Ну что ж… Мы и к этому должны быть готовы.
— Вы, может
— Громко сказано. Поделитесь: как вы предполагаете совершать ее, сидя за решеткой?
— Опять споры, споры… без конца! — вмешался староста. — Предлагаю лучше заслушать реферат об анархо-синдикализме в Италии.
— А почему не в Испании? И потом: в споре рождается истина.
— Ну это, смотря в каком споре. Чем больше вы, Притула, спорите, тем туманней выглядит истина.
— Бывают минуты, — воскликнул студент-здоровяк (он нравился Шумову все больше), — когда не спорить надо об истине, а сражаться за нее!
— Любопытно! — Притула снова перешел к своему излюбленному снисходительно-ироническому тону. — Как вы здесь, в нашей восемьдесят первой камере, станете сражаться?
— А вот как! — Студент встал во весь рост. — Споемте!
И он затянул низким и очень сильным голосом:
Смело, товарищи в ногу…
К нему примкнул еще один голос, другой… И через минуту в камере гремела песня.
Пели долго.
И никто из администрации не пришел на шум.
Уже поздно вечером староста снова заявил:
— Знаменательно! Очень знаменательно! Я имею в виду поведение администрации. Что из этого поведения явствует?
— То, что на улицах идут бои.
— «Блажен, кто верует, тепло ему на свете», — сказал Притула и начал, готовясь ко сну, тщательно взбивать тощую тюремную подушку на своей постели.
Лампочка на потолке, надежно огороженная проволочной сеткой, погасла. Через минуту в камере послышался дружный храп.
Шли дни. По-прежнему ни одному из студентов не было предъявлено обвинения, прокурор не появлялся, студенты устраивали «кордебалет», надзиратель уныло говорил «не разрешается» и никаких передач с воли не поступало.
Гриша успел подружиться со студентом-здоровяком Пименовым, поссориться с Притулой, уличить Шахно в том, что он не участвовал 14 февраля в студенческой демонстрации, и получить в ответ заверение в том, что сам он — демагог.
Староста настоял наконец на том, чтобы состоялся реферат о принципах анархо-синдикализма в Италии.
Читал реферат мрачный студент, который оказался противником всякой власти. Он именовал себя анархистом-индивидуалистом, итальянский же синдикализм изучал с чисто научной целью.
По любому поводу вспыхивали споры, которые всем
Во всем этом обнаружилась даже некоторая однотонность: изо дня в день, изо дня в день — все одно и то же, без перемен…
Так прошла неделя. Десять дней.
Однажды «кордебалет» студентов вышел особенно оживленным: в обычный час не дали обеда.
На оглушительный стук — каблуками в дверь — никто не явился.
Староста обратил внимание камеры на то, что с самого утра «глазок» пустует.
И вдруг откуда-то издалека донесся гул… Он был неясный, глухой, и все же в камере сразу наступила тишина: за толстыми стенами будто бор шумел в непогоду…
Потом послышались удары, лязг — не сбивали ли это замки с тюремных ворот?
Грозный гул становился ближе, донеслись чьи-то голоса… И наконец топот ног по коридору.
— Товарищи! — раздался за дверью камеры звонкий крик. — Свобода! Выходите, товарищи! Революция! Царизм свергнут!
— Провокация! — взвизгнул Притула. — Оставайтесь все на месте… Сейчас в нас стрелять будут! Это провокация!
Он вдруг исчез. Оглянувшись, Гриша увидел, что Притула сидит на полу, за своей койкой.
Но было не до него.
Все стояли молча, бледные, не сводя глаз с дверей камеры, за которой все время нарастал многоголосый шум…
И вдруг дверь распахнулась!
Через порог хлынула толпа. Гриша увидел в ней низкорослого Тулочкина и кинулся к нему.
Они крепко обнялись.
— Куда черт всех надзирателей унес? — тут же спросил деловито Тулочкин.
Длиннобородый староста, нервно смеясь и вытирая глаза, спросил его:
— А зачем они вам?
— Они нам не нужны. Нам их револьверы нужны — Оружия у нас маловато. Удрали, собаки!
Тулочкин держался озабоченно, буднично — как будто разбивать царские тюрьмы было для него делом давно привычным.
Когда Гриша вышел из тюрьмы, его ослепил снег, освещенный солнцем. Сиял снег, сияло чистое небо, белели стены домов. Грудь вдохнула воздух, крепкий, как вино. Все кругом вдруг медленно поплыло, и он ухватился за покрытые инеем прутья ограды.
— Шибануло? — спросил Тулочкин, внимательно глядя на него.
— Шибануло! — счастливо засмеялся Шумов, жмурясь от разлитого повсюду яркого света. Голова все еще кружилась от вольного морозного воздуха.
Тулочкин постоял возле него, терпеливо выжидая.
Докатились разрозненные, приглушенные дальним расстоянием крики «ура».
Прислушавшись к ним, Тулочкин сказал:
— Это у нас, на Васильевском.
Он торопливо закурил, и Гриша заметил, что руки у него вздрагивают: значит, и Тулочкин волновался.
— Ну как? Пойдем, что ли? — спросил он Гришу.