Зори над Русью
Шрифт:
— Некомат! Какая нечистая сила тебя сюда занесла?
— Молодецкий удар, княже, — сказал, выходя из–за сосны, старик, — с добычей тя!
Все еще хмуро, но уже не так грозно Ольгерд повторил:
— Кой черт занес тебя сюда?
— Известно, какой черт, наш, стариковский. — Некомат лукаво подмигнул синеватым голым веком, — тот черт, про которого сказано, что он под старость в монахи пошел.
— И чертом остался!
— Вот именно! Я в эту чащобу не зря залез да страху натерпелся, от вепря хоронясь. Надобно словечко те молвить, по тайности, а в замке твоем, что на Турьей горе стоит, к тебе приступу нет, ибо чин и обычай у тя заведен высокий.
— Ну, говори, —
— Помоги князю Михайле…
Князь сразу и слова не нашел, только ногой топнул яростно, а Некомат, как ни в чем не бывало, этак спокойненько:
— Ты чего огневался? Зря!..
Тут только к Ольгерду вернулся голос, но Некомата и это не проняло:
— Пошто надсаживаешься, княже? Как ни старайся, а доброй свиньи не переголосишь.
Ольгерд не отмяк, усмехнулся зловеще.
— Кто же эта свинья? Ты, что ли?
— Что ты, княже, куда мне! Ту свинью ты под Синими водами бил, и визг ее те ведом.
— Орда?
«Ага! Слушаешь», — подумал купец.
— Она, княже. Был я в Орде, и, поверь мне, ныне она не та стала. Ее вдругорядь и не побить, пожалуй. Слыхивал ли ты о Мамае?
— Мамай? Эх, купец, с того и начинать надо! Кабы сразу сказал, что ты от Мамая, не стал бы я с тобой и говорить. Ведь он даже не князь, не из рода Чингиса, просто мурза.
Ольгерд отвернулся, пошел к вепрю. Некомат сказал, глядя ему в затылок:
— Мамай не просто мурза. Он женат на дочери царя Бердибека и носит титул гурган, что значит зять, да не о том речь.
— О чем же? — чуть оглянулся Ольгерд.
Купец остался доволен — князь его слушает; шагнув следом, сказал:
— О том, что быть Орде под Мамаем! — И, распахнув кафтан, купец достал из внутреннего кармана серебряную пайцзу. — Вот басма его.
Ольгерд взял ее в раздумье, а Некомат, забежав сбоку, чтоб лучше видеть лицо князя, зашептал:
— На Волге видят, пригорюнясь сидит в литовском лесу Тверской князь. А ведь ты ему гурган, зять. Как же ты его в беде покинешь? — Некомат коротко передохнул и вдруг спросил:
— Если немцы Литву перестанут тревожить да на Новгород полезут, поможешь князь–Михайле?
Судорога пробежала по лицу Ольгерда,
— Ужель то возможно?
— Возможно, княже!
Ольгерд вдруг расхохотался.
— Значит, Мамай зовет меня на медвежью облаву. Обложили зверя, берлогу отыскали!
— Отыскали! У того медведя берлога каменная на Боровицком холме, что по–над Москвой–рекой в устье Неглинной.
Ольгерд оборвал смех:
— А сам Мамай что ж дремлет?
— Трудно ему еще. В Орде смута.
Ольгерд кивнул:
— Ладно, будь по–твоему! Скажи Мамаю: великий князь Литовский Ольгерд Гедеминович до медвежьей травли охотник, но пальцем не пошевельнет, пока волчьи стаи рыцарей на Новгород не повернут.
— Скажу, княже.
— Теперь куда? Немцев пойдешь на Новгород натравливать? — спросил Ольгерд.
— То мне не по чину, — с нарочитым смирением ответил Некомат. — Я торговый гость, а не папа Римский. Они, дьяволы, только папы и послушаются. Я в Каффу еду, к фрягам. [188]
188
Фряги — в данном случае генуэзцы.
— Почто?
— В Каффе слово скажу — в Авиньоне [189] услышат, а из Авиньона и до рыцарей дойдет.
— Широко задумано!
— Истинно!
3. БЕЗВЕСТНЫЕ МУЧЕНИКИ
За открытыми вратами храма ослепительная лазурь неба, густая, чистейших тонов синь моря, почти белый под солнцем песок прибрежья и паруса, паруса: черные, смоленые — над мелкой рыбачьей посудой, белые, сверкающие — над кораблями; прямые — византийские, косые — латинские из Генуи и тоже косые, но другого рисунка, — те из Египта.
189
Авиньон — город на юге Франции, резиденция Римских пап с 1309 по 1377 год, во время так называемого Авиньонского пленения пап, когда папы фактически оказались в подчинении у королей Франции, не прекращая в то же время претендовать на руководящую роль во всем католическом мире.
190
Ендова — большой округлый сосуд с носиком.
Глаз художника невольно остановился на этой яркой картине в темной рамке врат храма, потом Феофан [191] опять повернулся к стене, где на свежей, еще не просохшей штукатурке зацветали покорные его замыслу ковры фресок. Художник углубился в работу. Приходилось спешить. Фреску можно писать только по свежей, сырой штукатурке, тогда краска соединяется со штукатуркой, и живопись становится вечной. Но в одиночестве, без помех поработать не пришлось. В церковь один за другим собирались почитатели. Еще бы — великий византийский мастер пишет здесь в Крыму, в Каффе. Кое–кто из почтенных генуэзцев пристал с вопросами (не в их привычках была обходительность с людьми не патрицианского рода).
191
Феофан — в русских летописях Феофан Грек, великий Византийский художник, работал в Константинополе и других городах Византии, в Каффе и на Руси, сперва в Новгороде Великом, позднее в Москве. Умер между 1405 и 1409 годами.
Почему Феофан ушел из Византии?
Может быть, это тайна? Может быть, были дела, заставившие мастера покинуть родину?
— Нет, это не тайна, — ответил Феофан. — Ныне в Византии все закостенело. Там живой художник задыхается, как в темнице, среди правил и канонов. Прошли времена свободного творчества. Византия живет прошлым.
Феофан говорил сурово, непримиримо, а сам продолжал работать. Вот он остановился у одной из фигур. Теплое золотисто–коричневое пятно лика было еще слабо различимо. Феофан наклонился над красками. В горшочек с разведенным мелом он подлил несколько капель изумрудной зелени, помешал, подлил еще. Непонятно, зачем понадобился ему этот почти неуловимый зеленоватый тон.
Подойдя к фреске, художник на мгновение задумался, пристально вглядываясь в коричневое пятно лика, потом короткими точными движениями наложил несколько светлых мазков.
Почитатели невольно ахнули. Прямо на глазах у них ожил лик. Чуть зеленоватые, холодные штрихи цвели на теплой охре фона, и люди увидели изможденный лик пустынника, светящийся неотступной, глубокой мыслью. Феофан отошел на край помоста, сощурился, вглядываясь, потом, быстро подойдя к стене, положил еще два последних штриха и поставил горшочек с мелом на помост.