Зори над Русью

Рапов Михаил Александрович

— А потому, что ругал тебя Евдоким, дескать, коробчатый панцирь ты утопил.

— Ну, утопил. А тебе в том корысть какая?

— За корысть такие дела и не делают. Ты пошто его утопил?

— Чтоб ворогам не достался!

— Во, во! И я про то ж. Кабы не ты, облачился бы Ольгерд в коробчатый панцирь.

— Вишь ты каков, — сказал Фома и, толкнув дверь, вышел из избы. Несколько мгновений стоял он зажмурясь, не в силах сразу после сумрака избы вынести блеск снега, покрытого ледяной корочкой.

«Уж до чего пригожи такие предвесенние лазоревые дни», —

думал Фома, шагая по селу. У ближайшей кузницы свернул с тропы, зашел в раскрытые двери, поклонился. Кузнец торопливо кивнул ему в ответ, но от наковальни не отошел. Молотобоец даже не оглянулся, продолжал ковать.

«Правильно, — подумал Фома, — куй железо, пока горячо». Но и потом, когда меч был откован, молотобоец не взглянул на Фому. Уйдя в глубину кузни, он зачерпнул из кадушки воды и жадно припал к ковшику. Кузнец ворошил раскаленные угли в горне, прикрикнул на мужиков, качавших меха. Те, будто пара коней под кнутом, рванулись из последних сил. Только и видны были их сгибающиеся спины да летящие, мокрые от пота патлы волос. Пламя над горном поднялось сильным, гудящим столбом. Кузнец повернул полосу железа в горне и только теперь оглянулся на Фому.

— Ты бы шел, добрый человек, недосуг нам. Не дай бог, налетит тиун, и тебе и нам попадет от толстого дьявола. — Отвернулся, выхватил поковку из горна, бросил на наковальню. Молотобоец швырнул ковш. Тот, булькнув, ушел на дно кадушки.

Фома только головой покачал и пошел из кузни. «Гораздка–то прав. Людей здесь не щадят». И лишь сейчас заметил, что на улице пустынно, только три костлявых мужика сидели на завалинке. Зато из всех кузниц несся дробный стук молотов. Повернул к мужикам, подойдя, снял шапку. Мужики глядели настороженно. Фома будто того и не заметил, присел рядом, первый заговорил:

— Што, ребята, видать, весна скоро?

— Знамо, весна! С чего ты эдакий веселый?

— Как с чего? Весна — солнышко, теплынь…

— Тебе Паучиха покажет теплынь, вспотеешь. Жди, скоро пахать, к тому времени и таких, как мы, полудохлых, боярыня на землю посадит.

— А я в кузню задумал проситься, — сказал Фома, а сам зорко взглянул на мужиков: «Как они?» — Мужики ахнули.

— В кузню? Очумел ты аль нет? Да ты давно ли тут живешь?

— С осени.

— Ну, значит, из москвичей!

Фома даже удивился. Откуда мужики могли о том узнать?

— А как же, — зачастил один из них, точно читая его мысли, — таким, как ты, после битвы подобранным, и невдомек, что коли попал ты под боярский жернов, ищи ямку, иначе измелет. Я вот к кабале привычен, еще батька мой закупом был, а ныне продал меня боярыне Василисе мой боярин…

— Замолол, — сердито прервал его Фома. — Ты суть говори! Почему на земле лучше?

— А как же? Вот, к примеру, посадит меня боярыня на землю. Осенним временем спросит с меня оброк. Отдам я ей жита да гречи сполна. Теля с меня по первому году не спросят. Окромя того, пошлют на усадьбу поработать, ну да и татарские деньги, само собой, припасти придется. Конешно, поначалу запашку большую не осилишь, и жита останется мне маловато. Годик,

а то и два хлебец пополам с корой поесть придется, а там, авось, подымусь, окрепну.

— Позавидовала кошка собачьему житью, — засмеялся Фома. — Жито боярыне отдашь, сам хлеб с корой лопать станешь. Живи да радуйся. Не за это ли боярыню Паучихой прозвали?

Мужик не понял насмешки:

— Паучихой ее кузнецы зовут. Она их… — не договорив, мужик всполошился: — Святители! Никак боярыня сюды едет!

Обитый красным сукном боярский возок под ярким солнцем пламенел, будто яхонт. Ничего не скажешь — богатый у боярыни возок! Мужики упали на колени. Будто из–под земли вынырнул тиун Евдоким, стоял на дороге простоволосый; по прогону резво, не жалея ног, спешили два десятника, шапок на них тоже не было.

Фома посмотрел на эту суматоху и… повернувшись к возку спиной, принялся мух ловить. Немало их сидело на теплой от солнца стене избы. Ожили, грелись. По храпу коней понял: возок близко!

Мужики заговорили вразброд:

— Будь здрава, боярыня!

— Будь здрава, боярыня Василиса!

Тиун злыми глазами следил, как Фома, затаив дыхание, подводил пригоршню к дремавшей на стене мухе. Рука тиуна сама ухватилась за плеть. Только мигни боярыня! Но Паучиха, вылезая из возка, бровью повела. Евдоким понял, опустил плеть. С привычной притворной ласковостью боярыня откликнулась на приветствие холопов:

— И вы, мужички, здравствуйте! Будь и ты здрав, детинушка! — обратилась она к Фоме.

Тот махнул рукой, сцапал муху и, будто только сейчас заметил боярыню, оглянулся, сдернул левой рукой шапку. Боярыня пристально поглядела на него. Поджала тонкие губы старушечьего, ввалившегося рта:

— Ты чего, детинушка, кулак сжал? Аль на кулачки со мной биться вздумал, бесстыжий?

— Нет, боярыня! Такой дурости мне и в ум не взбредало. Добыча у меня в кулаке. Слышишь? — Фома поднес кулак к самому уху боярыни. Василиса сердито топнула.

— У, ненадобный! Совсем чина не знаешь. Нешто пристойно боярыне в ухо эдакую дрянь совать?

Фома отступил на шаг:

— Прости, боярыня Василиса, чаял я, нет слаще тебе слышать, как пойманная муха жужжит.

Знала боярыня, что кузнецы ее Паучихой зовут, и намек поняла сразу. Хотелось ткнуть Фому посохом, да нельзя при холопах показать, что насмешку поняла. Подумала: «Погоди… ужо поквитаемся», а вслух сказала:

— Больно ты игрив, Фомушка. Аль должок принес?

— Какой должок? — спросил Фома, разом стихнув.

— Ах! Ах! Память–то у тебя коротка. Аль забыл, что мужу моему, боярину Авдею, ты три рубли с полтиной остался должон, да и убег, не отработав? Ну, а ныне, ежели считать в год росту рупь на рупь, с тебя за осьмнадцать лет, окромя долгу, еще шестьдесят три рубли причитается. — Боярыня прищурилась. — Опознать мы тебя, Фомушка, давно опознали.

Фома стоял оглушенный. Старая кабала паутиной охватила его. Рядом шептались мужики, видно, о его горькой доле. Но годы воли не прошли даром. Фома зло стряхнул с себя липкую паутину страха, сказал: