Зов издалека
Шрифт:
Она зажмурилась. Стало еще темнее. Зажмурилась сильнее — все покраснело, и появились яркие пятнышки. Как будто она летела в космосе, а вокруг сверкали и подмигивали звезды. Это было приятно — зажмуриться и улететь в космос. Куда лучше, чем сидеть в пустой темной комнате и почти ничего не видеть. Ни стола, ни стульев — только вонючий матрас. Сначала она отворачивалась от этого запаха, поднимала нос кверху, а потом привыкла. Перестала об этом думать.
Она пошуршала бумагой в кармашке. Не решалась достать и посмотреть. Но бумага была у нее. Это ее тайна,
Вдруг она подумала, что мама умерла. «Мама умерла, и я ее никогда больше не увижу. Если бы она была жива, давно бы пришла». Мама никогда не ушла бы так надолго, ничего ей не сказав. Или не позвонив. Или не оставив записку, а дядьки могли бы эту записку ей прочитать.
Дверь наверху отворилась, и она сжалась в комочек. Дверь была высоко, а в подвал шла лестница, которую она не видела — уж слишком темно. Она решила, что дядька опять принес ей воду с сахаром и поставила пустую кружку рядом с матрасом, как и в тот раз.
Наконец она увидела его ноги. Только ноги — она не решалась поднять голову и посмотреть.
— Вставай, поехали.
Она взглянула и увидела силуэт — лампа была как раз позади дядьки. Хотела что-то сказать, но ничего не вышло. Как ворона каркнула.
— Давай поднимайся.
Она взяла свои одеяла, встала и чуть не упала — одна нога затекла. Она на ней сидела. В ногу словно впились тысячи маленьких иголочек. Было и больно, и щекотно.
Она сглотнула слюну и попыталась еще раз.
— Мы поедем к маме?
— Тебе это не понадобится. — Дядька вырвал у нее одно из одеял. — Пошли.
Она стала подниматься по лестнице, а он шел следом. Она забыла, какие тут высокие ступеньки, — пришлось карабкаться на каждую. Сверху ударил такой яркий свет, что стало больно. Она зажмурилась. Потом снова открыла глаза — в дверях кто-то стоял.
17
Стуре Биргерссон держался, как всегда, скромно, словно бы на втором плане, и постоянно смотрел в потолок — по-видимому, чтобы не терять контакт с высшими силами.
Винтер знал, что Стуре предвкушает встречу с неизвестным. Каждый отпуск он куда-то исчезал, и никто не представлял, куда именно. Многие спрашивали, но он тайну не выдавал. У Винтера был его телефон, но ему бы и в голову не пришло звонить шефу, когда тот в отпуске.
Биргерссон курил у открытого окна. В ярком свете дня лицо его было точно вырезано из картона, на щеке играли солнечные пятна.
Стол его был совершенно пуст, за исключением пепельницы. Каждый раз, заходя к Стуре в кабинет, Винтер искренне изумлялся. Ни единой бумажки! Компьютер всегда выключен. Шкаф с документами в таком идеальном порядке, что его, похоже, никогда никто не открывал. Стуре курил и думал, на чем и сделал карьеру.
— Я все прочитал. — Биргерссон погасил сигарету и посмотрел на свою руку. Рука, словно
— Ты сам знаешь, как это бывает, Стуре.
— Могу вспомнить только один случай… Идентификация обычно удается в первые же сутки…
Винтер подождал продолжения, достал свои сигариллы и тоже закурил. Биргерссон, казалось, вспоминал, что это за случай такой преступно долгой идентификации. «Меня не обманешь, старина, — подумал Винтер. — Ты прекрасно знаешь, один такой случай был или несколько».
— Может, у тебя память получше? — Стуре посмотрел в глаза своему ближайшему подчиненному.
Винтер улыбнулся, перегнулся через стол и стряхнул пепел в пепельницу.
— Один случай…
— Я имею в виду уже в наше время.
— Если мы оба думаем про утопленника у Каменного пирса, то это и есть тот единственный случай.
Мужчина упал в воду и утонул, а когда они попытались провести опознание, оказалось, что ни один человек во всей стране его не хватился. На нем был костюм для джоггинга. В карманах ни бумаг, ни ключей, ни удостоверения — ничего. Никаких колец с гравировкой. После долгого пребывания в воде еле-еле удалось снять отпечатки пальцев, но и это не помогло. Так и похоронили. И до сих пор неизвестно, кто это был.
— Тоже произошло во время городского праздника, — сказал Биргерссон. — Уже одного этого достаточно, чтобы запретить безумие.
— Многим нравится. Говорят, весело.
— Не паясничай, Эрик. Ты, так же как и я, ненавидишь пьяную толпу. Люди наливаются пивом из бумажных стаканов и уверены, будто это и есть веселье. Посмотри, что случилось с Анетой… Праздник города Гетеборга! Как она, кстати?
— Жевать пока не может… Навещу в ближайшее время.
— Надеюсь, скоро поправится. Это важно для морали. Я имею в виду ее морали. Мне она нравится. Смелая девочка. Даже меня не боится. Это о многом говорит.
— Что да, то да… ты внушаешь страх.
Стуре фыркнул и сменил тему.
— Узнали, что это за таинственный знак?
— Есть разны…
— Да-да, и то, и это… Что ты сам-то думаешь?
Винтер помахал рукой с сигариллой. Дым, как от кадила, распространился по кабинету.
— Фу, какая вонь, — поморщился Стуре. — Сделай одолжение, не маши этой штукой. Держи руки при себе. Я хочу узнать твое мнение — стоит ли тратить на это извилины? Мои извилины то есть. Твои уже повреждены.
— Не знаю. — Винтер положил сигариллу на край пепельницы. — Правда не знаю. Поначалу я думал об этом как-то вскользь, а потом мы с Фредриком были на озере… Да ты все это читал.
— Вот видишь… я всегда говорил: интуиция — не последнее дело. Вообрази только — пацаны появились на пять минут, а ты на месте.
— А я на месте. Меня настигло озарение, и я поехал на озеро.
— А Фредрик? Объясни, как там оказался Фредрик? Он же вряд ли сможет правильно написать слово «интуиция».