Зов Полярной звезды
Шрифт:
– Вещи на складе остались нетронутыми, – перебил начальника Вадим. – Я нашел подробную опись, а времени, чтобы произвести р-ревизию, у меня было предостаточно.
– Вы производили ревизию?
– И то р-развлечение… К тому же мне хотелось вести строгий учет всему продовольствию, которое я съел, сожженным свечам, изношенной одежде… Думал, что буду делать, если мне впоследствии за все это предъявят счет. – Он допил вино и подрагивающей рукой возвратил стакан Барченко.
– Если преступника… будем именовать его так, поелику он едва смертоубийство не сотворил… не интересовал склад, значит, его интересовали вы. Тогда вопросов еще больше. И, кстати, вы сказали, что капитан вам не тыкал, обращался хоть и в приказном
– Да…
– И вы его «благородием» не величали?
– Не величал. Что же из этого проистекает?
Вадим, общаясь с Барченко, невольно заражался его церковнославянским наречием.
– А то, что сословия вы не пролетарского и тем паче не крестьянского. Я дворянина за версту узнаю. – Александр Васильевич перешел на полушепот. – Сдается мне, голубая кровь в вас течет, любезный Вадим Сергеевич…
– Как же я р-рядовым на войну попал?
– Всякое случается. За провинность разжаловали или еще чего… Возможно, по политической части. На это я и уповаю. Если откроется, что вы свободомыслием изволили баловаться, будет у вас отменный джокер против наших приверед.
Говорил Александр Васильевич не без сарказма, но вроде как и всерьез.
– Так давайте еще в моих мозгах покопаемся! – взмолился Вадим. – Я хочу правду узнать.
– Покопаемся, – заверил Барченко. – Но не сейчас. Неделю перерыва сделаем, а после проведем повторный сеанс. Если…
– Если что?
– Если раньше кой-чего не произойдет…
Глава III,
в которой Вадим Арсеньев в числе прочих сотрудников особой группы пускается в рискованное путешествие
В первые дни после зачисления Вадима в штат Спецотдела ГПУ Барченко не загружал новичка работой, давал ему возможность освоиться в новой атмосфере. Для Вадима это было тем более непросто, что за восемь томительных лет он отвык от людей – с одной стороны, изголодался по общению, а с другой – испытывал определенную антропофобию, каковую, вероятно, чувствовал и Робинзон после изоляции на своем острове.
Чтобы ускорить процесс адаптации, он не спешил после работы на выделенную ему жилплощадь в коммунальной квартире на Нагатинской (комнатка в двадцать квадратных аршин, как положено по закону), а задерживался на работе или шел с кем-то из коллег гулять по Москве. Часто его собеседником и проводником становился Макар Чубатюк, с которым у Вадима завязались дружеские отношения. Макар взял новенького под свою опеку, чтобы ввести его в постреволюционную действительность и разъяснить текущий момент.
– Ты, Вадюха, не смотри, что у нас нэпман жирует, мы его скоро к ногтю прижмем, глисту компостную, – с коммунистической непосредственностью рубил матрос-механик. – Читал Маяковского? «Я тебя, пропахшего ладаном, раскрою отсюда до Аляски!»
– Это р-разве про нэпманов написано? – замечал Вадим, успевший проштудировать в читальне сборники главного пролетарского поэта.
– Про них тоже. Мы, братишка, всю нечисть из страны выметем подчистую, дай срок! Пойдут они у нас в Нерчинск ежиков пасти. И наступит такая благодать, что ангелов в раю затошнит…
Справедливости ради следует сказать, что угар новой экономической политики не всегда вызывал у Чубатюка праведную ненависть. Любил Макар на досуге гульнуть в ресторанах, которых в Москве развелось, что пивных в Германии. Исполнив служебные поручения и загнав машину в гараж, он шел домой, в общежитие-коммуну, доставал из рундука местами вытертый фрак (не иначе реквизированный в революционной горячке у какого-нибудь буржуя), напяливал его на свои широченные плечи и заваливался в «Хромого Джо», или в «Сверчка на печи», или в другое подобное заведение. Его особенным обожанием пользовался ресторан на площади Свердлова. Здесь,
В начале нового века трактир торжественно переименовали в ресторан и подвергли кардинальной реконструкции. Как писал тот же дядя Гиляй, переделали даже стены. В зеркальном окне вестибюля красовалась декадентская картина, а в большом столовом зале появилась модернистская мебель. Это отвратило от заведения купцов-ретроградов, зато привлекло представителей зародившегося бунтарского поколения. Закрытый в 17-м ресторан возродился еще до окончания Гражданской. Сюда-то и предпочитал заходить расфранченный Чубатюк, ценивший русскую кухню выше всяких там французских и итальянских.
Вадим иногда присоединялся к нему, пил старку, жевал поросячью ногу, слушал в исполнении размалеванных певичек «Бублички» и «Лимончики», но не чувствовал себя в этом гнезде великорусского разгула так же уютно, как Макар, то и дело щипавший официанток пониже поясницы, с оглушительным треском хлопавший в ладоши и басивший во всю мощь своих богатырских легких:
– В жопу «Лимончики», «Марсельезу» вжарьте!
Еще одним его пристрастием был кинематограф. У Чубатюка действовало выверенное расписание: по будням он ходил в «Гранд-плезир» и «Великан», а по праздникам – исключительно в «Художественный» на Арбатской площади. Этот старейший в столице кинотеатр сам по себе считался произведением искусства: фасад в стиле античной классики, мраморные колонны, ажурные люстры в фойе, зрительный зал, оборудованный на манер театрального – с партером, балконами и ложами. Смотрел Макар все подряд: американского «Всадника без головы», французское «Эльдорадо», турецкую «Огненную рубашку», отечественных «Красных дьяволят». Смеялся над Чарли Чаплином в «Малыше», покрывался испариной при виде Макса Шрека в фильме ужасов «Носферату» и облизывался, глядя на Мэри Пикфорд в «Двух претендентах».
Кинематографические походы пришлись Вадиму по душе, он охотно сопровождал Макара, но по прошествии полутора недель утомился. Наскучило мелькание бессловесных теней под пошловатые наигрыши тапера. Да и не обогащало это ни душу, ни ум. Наивные мелодрамки, тупые комедии, бессмысленные боевики… Вадим горел желанием узнать побольше не о выдуманной, а о реальной жизни, поэтому все чаще стал отказываться от Макаровых приглашений и просиживал вечера в библиотеках, листал подшивки газет и журналов, обогащался актуальными сведениями и постепенно приноравливался к существованию в обновленной России.
Так продолжалось до конца сентября, но однажды, после окончания рабочего дня, который Вадим провел за сортировкой старых бумаг, скопившихся в сейфах, Барченко сделал таинственное лицо и вполголоса промолвил:
– Попрошу вас, Вадим Сергеевич, сегодня задержаться. Хочу вам кое-что показать.
Заинтригованный Вадим последовал за ним в компактный зальчик, расположенный, как и другие кабинеты особой группы, не в гэпэушном комплексе на Лубянке, а в здании Главнауки. Александр Васильевич хоть и состоял в чекистском ведомстве, но использовал любую возможность подчеркнуть, что он – не филер со шпалером, а вольный мыслитель. Оттого и перебрался поближе к ученым мужам. Здесь ему было удобнее во всех отношениях: не роились перед глазами кожаные, волокшие арестантов со скрученными руками, почти не слышалось матюгов, зато в его распоряжении находились справочные фонды, лаборатории и демонстрационная с киноустановкой.