Зови меня своим именем
Шрифт:
— Я думал, мы не можем упоминать… — начал я.
— Без разговоров. Я знаю.
Мы вернулись к книжному, оставили велики снаружи и вошли внутрь.
Это казалось чем-то особенным. Как будто показать кому-то твою личную часовню, твое скрытое убежище. Как и с бермой, я приходил туда, чтобы побыть один, помечать о других. «Здесь я мечтал о тебе, пока ты не пришел в мою жизнь».
Мне нравилось, как он вел себя в магазине. Ему было любопытно, но он не сосредотачивался полностью; заинтересован, но все еще небрежен; где-то между «Взгляни, что я нашел» и «Ну, разумеется, как может книжный не иметь того-то и того-то!»
Продавец заказал две копии «Арманса» Стендаля, одну в бумажной обложке, другую в твердой и дорогой. Поддавшись моменту, я сказал, что возьму обе и запишу на счет отца. Я попросил у ассистента ручку, раскрыл издание в твердой обложке и написал: «Zwischen Immer und Nie,
Когда пройдут годы, если книга все еще будет у него, я хотел, чтобы ему было больно. Еще того лучше, я хотел, если бы кто-то однажды просматривал его книги, открыл этот тоненький томик «Арманса» и спросил: «Скажи мне, кто молчал где-то в Италии в середине восьмидесятых?» И затем я бы хотел, чтобы он почувствовал что-то такое острое, как горе, и беспощадное, как сожаление, а может — даже жалость ко мне, потому что этим утром в книжном магазине, мне тоже было жаль. Если жалость — все, что он мог дать, если жалость могла заставить его приобнять меня, и под этой волной жалости и сожалений, незаметно скользившей, как смутное эротическое подводное течение, которому потребовались годы, чтобы оформиться, я хотел, чтобы он вспомнил утро на берме Моне, как я поцеловал его не в первый, но во второй раз, и обменялся слюной, потому что так отчаянно желал сделать его моим.
«Лучший подарок, полученный в этом году», — дежурная фраза. Я пожал плечами, делая легче формальную благодарность. Возможно, мне просто хотелось, чтобы он это повторил.
— Тогда я рад. Я лишь хочу поблагодарить тебя за это утро, — и прежде чем он успел меня прервать, я добавил. — Знаю. Никаких разговоров. Вообще.
По пути с холма мы проехали мимо моего секретного места, и в этот раз уже я смотрел в другую сторону. Изобразил амнезию. Уверен, если бы я тогда обернулся к нему, мы бы обменялись одинаковыми заразительными улыбками соучастников и тут же стерли бы их, вспомнив смерть Шелли. Еще одно напоминание, как далеко мы должны держаться друг от друга сейчас. Возможно, здесь могло быть иное основание для улыбки: «Я уверен, что ты знаешь, что я знаю, что ты знаешь, что я избегаю все упоминания бермы Моне». Как ни странно, чем дальше молчание разводило нас в стороны, тем явственнее становился идеально синхронизированный момент интимности, и мы оба не хотели его разрушать. «Вот это тоже есть в книге репродукций», — вместо комментария я прикусил язык. Без разговоров.
Но, если бы в наши следующие утренние поездки он однажды спросил о них, я бы рассказал все.
Я бы рассказал ему, пока мы толкали педали велосипедов и взбирались на холм к нашей любимой piazzetta, ставшей символом правды, о каждой ночи в ожидании. Зная, что он в своей постели, я открываю ставни французских окон — стекло дребезжит, старые петли предательски скрипят — и выхожу на балкон в одних пижамных штанах. Услышал ли ты меня? Что я здесь делаю? Ночь слишком жаркая и запах цитронеллы невыносим. Невозможно ни спать, ни читать, только смотреть на море, и я не могу заставить себя уснуть. Почему? Я дам очень простой ответ: «Ты не хочешь этого знать». Или окольным путем расскажу о своем обещании никогда не пересекать невидимую черту между нашими частями балкона. Отчасти, боясь его оскорбить; отчасти, не желая проверять невидимую растяжку между нами. «О какой растяжке ты говоришь?» Растяжка, которую однажды ночью, если мои сны будут слишком явными или я выпью слишком много вина, я легко пересеку, толкну окно в твою комнату и скажу: «Оливер, я не могу уснуть, позволь остаться с тобой». Эту растяжку.
***
Воображаемая проволочная растяжка маячила на протяжении всей ночи. Сова, поскрипывающее на ветру окно в комнате Оливера, музыка вдалеке, танцы всю ночь напролет в соседнем городке, кошачья возня поздней ночью или скрип деревянной перемычки двери моей спальни — что угодно могло разбудить меня. Эти звуки были рядом с самого детства, и, как спящий олененок стряхивает хвостом навязчивое насекомое, я точно знал, как отвлечься и уснуть снова. Однако иногда нечто, не похожее на чувство страха или стыда, проникало из моего сна в реальность и, паря вокруг, наблюдая за мной, в конце концов, опускалось к моему уху, нашептывая: «Я не пытаюсь тебя разбудить, Элио, правда, не пытаюсь. Засыпай, Элио, спи». Я прикладывал все силы, стараясь вспомнить сон, в который проваливался вновь. Ох, если бы я только мог постараться лучше!
Но сон не возвращался, и, конечно же, не одна, а целых две тревожные мысли, как парные призраки, обретающие очертания в тумане, вставали рядом и смотрели на меня: желание и стыд. Желание открыть окно и без раздумий вбежать в его комнату полностью голым. Стыд, сковывающий тело. Сделать хоть что-то из этого, допустить малейший риск — я не мог. Это были они, наследие юности, два талисмана моей жизни — голод и страх, смотрели на
Той ночью я еще раз нашел ответ. Он пришел во сне, который сам по себе был сном во сне. Я проснулся с видением гораздо большего, чем хотел знать. Несмотря на все мои откровенные признания самому себе в том, что и как я хочу от него, все равно оставалось несколько острых углов. Я старался их избегать. В том сне я наконец понял, что мое тело должно было выучить в самый первый день. Мы были в его комнате, и, вопреки всем моим фантазиям, это не я лежал спиной в кровати, а Оливер; я был на нем, наблюдал за выражением его лица; он так краснел, так легко поддавался, что даже во сне это вырвало из меня все эмоции и показало одну вещь. Откуда бы я мог узнать о ней, как бы я мог догадаться? Не отдать ему то, что я был готов умереть и отдать, стало бы самым большим преступлением моей жизни. Это делало мое желание почти отчаянной потребностью. И в противоположность — взятие теперь казалось таким пустым, таким поверхностным, таким механическим. Именно тогда я услышал это. «Ты убьешь меня, если остановишься», — он задыхался. Он чувствовал, что однажды уже говорил их, в другом сне, и потому теперь свободно повторял. Он повторял их теперь каждый мой сон. Никто из нас не знал, откуда раздавался тот голос и почему моя память вкладывала эти слова в его рот. На его лице одновременно отражались боль и желание. Он терпел мою страсть и подстрекал ее. Это были его доброта и его огонь, я никогда не видел и не мог представить их на лице кого-либо. Этот образ стал как будто светом в моей жизни, спасая в дни, когда я был готов сдаться, снова разжигая чувства, когда я желал его смерти, раздувая угли храбрости, когда я боялся, что пренебрежение может растоптать всю гордость. Его взгляд стал как крошечная фотография любимого человека, которую солдат берет с собой на поле боя, не только чтобы помнить все хорошее этой жизни и верить в будущее счастье, но еще — помнить, что это любимое лицо не простит, если он вернется в мешке для трупа.
Эти слова заставили меня тосковать по вещам, которые я никогда не думал, что смогу сделать, но сейчас сделать хотел.
Не зависимо от того, как мало общего он хотел между нами, не зависимо от того, с кем он дружил и, разумеется, с кем спал каждую ночь, его образ во сне, человечный и честный, перестал отличаться от реальности. С тех пор я верил: таким он был на самом деле, все остальное — случайность.
Нет: еще он был другим мужчиной, мужчиной в красных купальных плавках.
Это было так, словно я не мог позволить себе надеяться увидеть его вообще без плавок.
На наше второе утро после piazzetta я нашел в себе храбрость настоять на совместной поездке в город, несмотря на его упорное нежелание даже поговорить со мной, несмотря на бормотание слов при записи в желтую тетрадь, только потому что все еще помнил его мольбу прошлой ночью: «Ты убьешь меня, если остановишься». Мой подарок в книжном и мое упорное желание купить нам мороженое (пришлось вести велосипеды через узкие, затененные аллейки Б. — лишние минуты вместе) тоже были благодарностью за его «Ты убьешь меня, если остановишься». Я сумел подшутить над ним и тут же пообещать молчать, потому что втайне убаюкивал внутри себя «Ты убьешь меня, если остановишься». Гораздо более ценное его разрешение, чем все другие. Тем утром я написал эти слова в своем дневнике, но опустил факт, что услышал их во сне. Я хотел однажды, спустя несколько лет, перечитать их и поверить, всего на мгновение, что он действительно молил меня об этом. Я хотел сохранить его судорожные вздохи и срывающийся голос. Если бы я мог видеть его таким каждую ночь во сне, я предпочел бы спать до конца своих дней.
Мы неслись вниз по склону мимо моего места, мимо оливковых рощ и подсолнухов, повернувших свои удивленные лица к нам, мы скользили мимо средиземноморских сосен, мимо двух старых вагонов поезда, потерявших колеса еще поколение назад, но до сих пор носящих королевскую символику Савойского дома, мимо череды цыганских торговцев, которые кричали, что убьют нас, если мы только заденем их дочерей своими велосипедами. Я повернулся к нему и крикнул: «Убей меня, если остановлюсь!»
Я должен был сказать это, вложив его слова в свой рот, придать им реальный вес, прежде чем вернуть в мое хранилище памяти. Как пастыри выгоняют своих овец на холмы в солнечную погоду и загоняют обратно в стойла, едва она портится. Выкрикнув его слова, я облек их в плоть и кровь. Я подарил им более длинную жизнь, как будто теперь у них есть свой собственный путь, долгий и яркий, которым никто не мог управлять. Они превратились в эхо: однажды отскочив от скал Б., слова улетели прочь к дальним отмелям, где лодка Шелли разбилась в шторм. Я вернул Оливеру то, что однажды было его, отдал слова обратно, спрятав в них собственную надежду: может быть, когда-нибудь он повторит их, как в моем сне. Потому что теперь наступил его черед.