Зови меня своим именем
Шрифт:
Двумя часами позже за обедом мои страхи, моя мрачная уверенность подтвердились: я не смогу жить с этим.
Перед десертом, пока Мафалда убирала тарелки, и всеобщее внимание было сосредоточено на обсуждении Якопоне де Тодди, я почувствовал теплую, босую ступню, небрежно коснувшуюся моей ноги. Он сидел напротив.
Мне стало жаль, что на берме я так и не использовал свой шанс узнать, была ли его кожа такой же гладкой, как я представлял. Сейчас это была моя единственная возможность.
Может быть, это моя нога первой отклонилась и коснулась его, и тогда она исчезла, не сразу, но вскоре, как будто выждав достаточный интервал времени, не позволяя уличить себя в панике. Я подождал несколько секунд и интуитивно качнул ногой в сторону. Мой палец неожиданно врезался в нее: на деле она едва сдвинулась с места, как пиратский корабль, который лишь сделал вид, будто отплывает
Скрытность и настойчивость его ласк вызвали озноб вдоль позвоночника. Меня настигла внезапная дурнота. Нет, я не собирался расплакаться, это не была паническая атака, это не было мое «головокружение», и я не собирался кончить в свои плавки. Это понравилось мне очень и очень сильно, особенно, когда свод его стопы ложился сверху на мой подъем. Я взглянул на свою тарелку десерта и заметил крапинку малинового соуса. Мне начало казаться, что кто-то лил больше и больше этого соуса, кто-то лил его откуда-то сверху, с потолка над моей головой, пока неожиданно не понял, что это была кровь из моего носа. Я ахнул, быстро смял салфетку и затолкал в ноздри, откинув голову назад так сильно, как только мог. «Ghiaccio, Мафалда, per favore, presto20, — сказал я, спокойно, демонстрируя совершенный контроль над ситуацией. — Я был сегодня утром на холме. Так постоянно бывает», — сказал я, извиняясь перед гостями.
Вокруг зашумели люди, быстро бросившись из столовой и обратно. Я закрыл глаза. «Возьми себя в руки, — повторял я сам себе, — возьми себя в руки. Не позволяй своему телу подставить тебя».
***
— Это была моя вина? — спросил он, зайдя ко мне в комнату после обеда. Я не ответил. — Я придурок, да? — он улыбнулся и замолчал.
— Присядь на секунду.
Он сел у самого края моей кровати, подальше от меня. Как будто навещал в госпитале друга, раненого на охоте.
— Ты поправишься?
— Думаю, я справлюсь. Преодолею это, — я слышал, как многие персонажи книг говорили это. Это позволяло любимому человеку сорваться с крючка. Это позволяло каждому сохранить лицо. Это позволяло восстановить достоинство и мужество, вернуть панцирь и маски.
— Не буду мешать, тебе надо поспать, — слова внимательной медсестры. На полпути к выходу он обернулся. — Я буду неподалеку. Поправляйся, — обычно таким тоном люди говорят: «Оставлю для тебя ночник».
Я пытался дремать, но произошедшее на piazzetta, растерянность у военного мемориала Пьяве и наша поездка вверх по холмам в страхе и стыде, и бог знает чем еще, давили на меня. Казалось, это будет приходить ко мне каждое лето даже спустя годы: словно я уехал на piazzetta еще маленьким мальчишкой до Первой мировой, а вернулся калекой девяноста лет, запертый в этой спальне, которая даже не принадлежала мне.
«Свет моих глаз, — сказал я, — свет моих глаз, свет моего мира, вот кто ты такой, свет моей жизни». Что могло значить «свет моих глаз»? Часть меня хотела вспомнить, откуда на этой земле я взял такую бессмыслицу. Это была очередная чепуха, но я заплакал, и эти слезы мне хотелось утопить в его подушке, в его купальных плавках, мне хотелось, чтобы он коснулся их кончиком языка и стер всю печаль.
Я не понимал, почему он поставил на меня свою ступню. Еще одна уступка или жест солидарности, как его приятельское полуобъятие-полумассаж? Словно беззаботный толчок локтем между бывшими любовниками: они больше не спят вместе, но остались друзьями и иногда выбираются в кино? Мне вспомнился наш разговор. Была ли подведена черта: все навсегда останется между нами, и ничего другого не будет?
Я хотел
Что случится, если я увижу его снова? Пойдет ли у меня кровь, буду ли я плакать или кончу в свои шорты? А что если я увижу его зависающим с кем-то другим, как он любит это делать поблизости от «Le Danzing»? Что если вместо девушки это окажется парень?
Я должен был научиться избегать его, пресечь все возможности, одну за другой, как это делают нейрохирурги, отделяя один нерв от другого, одно мысленное-мученическое желание от следующего, прекратить выходить в сад позади дома, прекратить шпионить, прекратить выбираться в город по ночам, приучать себя понемногу каждый день, как наркоман: один день, один час, одна минута, одна тягучая топящая секунда вслед за другими. Это можно было устроить. Я знал: в этом не было будущего. «Предположим: он войдет в мою спальню сегодня ночью. А еще того лучше, предположим: у меня будет пара стаканов, я войду в его спальню и скажу простую истину прямо в лицо: «Оливер, я хочу, чтобы ты взял меня. Кто-то должен это сделать, и этим кем-то можешь быть ты. Поправка: я хочу, чтобы им был ты. Я постараюсь не стать худшим трахом в твоей жизни. Просто сделай со мной то, что ты бы сделал с кем-то, кого больше не надеешься увидеть в этой жизни. Я знаю, это не звучит особо романтично, но я завязал столько узлов, что мне нужно соответствующее гордиево обращение. Так что пошевеливайся».
Мы сделаем это. Я вернусь в свою спальню и почищу себя. И после я иногда буду класть ступню на его ногу и наблюдать за реакцией».
Это был мой план. Это был мой способ вытравить его из меня. Я хотел дождаться, когда все разошлись бы спать. Я дождался бы света в его комнате. Я вошел бы в его комнату через балкон.
«Постучу. Нет, без стука, — я был почему-то уверен, что он спит голый. — Если бы он спал не один? Я прислушаюсь на балконе, прежде чем войти. Если с ним кто-то окажется, и будет слишком поздно отступить, я скажу: «Упс, ошибся адресом». Да: «Упс, ошибся адресом». Легкомысленная шутка поможет спасти мое лицо. А если он будет один? Я зайду внутрь. Пижама. Нет, только пижамные штаны. «Это я». «Почему ты здесь?» «Не мог заснуть». «Хочешь, принесу тебе что-нибудь выпить?» «Мне нужно не это. У меня уже достаточно храбрости, пройти из своей комнаты в твою. Я пришел к тебе. Не усложняй, не говори, не называй причин и не веди себя, словно в любой момент готов закричать, призывая на помощь. Я гораздо младше тебя, и ты только выставишь себя дураком, пытаясь поднять на ноги весь дом или угрожая рассказать все моей матери». И сразу же я сниму свои пижамные штаны, и проскользну в его постель. Если он не коснется меня, то я коснусь его, и, если он не ответит, я позволю своему рту уверенно захватить те места, где я никогда не был прежде. Межгалактическое смешение, — забавное сочетание слов развлекало меня само по себе. — Моя звезда Давида, его звезда Давида, две наших подвески, как одна, два обрезанных еврея объединись как в незапамятные времена. И если ничто из этого не сработает, я возьму его. Он будет сопротивляться, и мы начнем бороться. Я заведу его, прежде чем он пришпилит меня к кровати, тогда я обниму его ногами, специально сделаю больно, задев ту ссадину от падения с велосипеда на его боку. Но даже если все это не сработает, то я окончательно признаю его полное неуважение ко мне. Я не буду ничего скрывать, и поэтому весь стыд будет принадлежать ему. Не мне. Потому что я пришел с правдой и обыкновенной человеческой добротой в своем сердце, но оставил все это на его простынях. Это будет напоминание об отказе молодому человеку, молящему о братстве. Откажись от него, и правда отправит тебя в ад одним из первых.
Что, если бы я ему не понравился? В темноте, как говорится, все кошки… Что, если я не нравился ему совсем? Тогда он мог бы хотя бы попробовать. Что, если бы он действительно расстроился и почувствовал себя оскорбленным? «Пошел прочь, ты, больной, гнусный, повернутый кусок дерьма». Поцелуй подтвердил: он мог бы оттолкнуть меня прочь. И что тогда сказать о ступне? Amor, ch’a nullo amato amar perdona».
Его ступня. Последний раз я так отреагировал не из-за поцелуя, а из-за мягкого нажатия большим пальцем на мое плечо.