Зовите меня Апостол
Шрифт:
— Я имею в виду, что понимаю, чего ты ждешь, и я…
Бедная, глаза бегают, но бьюсь об заклад: на кровати взгляд ее слегка подзадержался.
— Молли, в чем дело?
Склонила голову, будто под тяжестью роскошной гривки, улыбнулась смущенно, и у меня сразу заныло все — от сердца до колен. Сладко так заныло. Знакомое чувство.
— Знаешь, я ведь, наверное, согласилась бы… ты симпатичный, а я, — она сглотнула снова, — я… в общем, давно уже не… ты понимаешь, да?
— Молли! — выдохнул я сурово и нежно.
— Я знаю, сейчас я выгляжу, в общем, выгляжу как…
— Молли!
— Что? — Она встрепенулась.
— Ты
Любая сделка с прессой — договор с дьяволом. Сначала все отлично, потом — сто бед на задницу. Я в этом на войне убедился. Если добьешься успеха — слетятся сотнями, умные, энергичные и совершенно беспардонные, и все примутся строчить, переваривать, преподносить по-своему, извращать и причесывать. Журналисты — профессиональные мерзавцы. Дело у них такое — головы людские забивать дерьмом, а нет дерьма хуже, чем правда. Внимание прессы разденет вас, прикончит и изжарит, даже если вам и плевать на вещи вроде чести и репутации и карьера ваша политики не касается. А затем газетчики преподнесут вас на тарелочке толпе. Она обожает козлов отпущения.
И козлом таким может стать кто угодно.
Молли вперилась в меня недоверчиво, будто хотела распознать все мужские подвохи с одного взгляда. Наконец сдалась. Пожала плечами — картинно так, фальшиво — и пролепетала по-детски: «Да, конечно».
Я приступил к закрытию дверей. На полпути сообщил, глядя из щели шириной в локоть: «Встретимся за завтраком в десять».
Я прирожденная сова.
Той ночью ко мне пришел кошмар. Я много курю и обычно снов не вижу. Хотя божья травка не оказывает нейротоксического действия, она влияет на ток крови через мозг и, как следствие, на сны хронических курильщиков вроде меня. Приятный побочный эффект.
Кошмар прилетел лютый. Приснилось: я проснулся, бодренький и свеженький, и секу все вокруг не хуже вратаря в овертайме. Вскочил — и увидел его, глядящего сквозь пелену табачного дыма. Увидел старого приятеля, сослуживца, наставника во всяком насилии: Шона О’Мэя.
Его историю я приберегу для другого курса психотерапии.
Сидел он в кресле у стола, откинувшись на спинку, вытянув ноги в сапогах из змеиной кожи, между ними — черная спортивная сумка. Волосы выкрашены в оранжевый, зачесаны назад, как в старые добрые времена. Глаза пронзительные, крохотные настолько, что казались сплошь черными. И фирменная сигарета свисала, приклеившись к углу рта, растянутого в фирменной ухмылке а-ля Микки Рурк. [25] Шон О’Мэй не любил показывать зубы, улыбаясь, — они у него были странно маленькие, совсем детские.
25
Микки Рурк (р. 1952) — американский киноактер, бывший боксер.
— Ну-у, — загнусавил Шон. — Столик, и что же ты мне скажешь?
Я заморгал, огорошенный.
— Ты же умер! — выдохнул наконец.
Шон фыркнул, глубоко затянулся.
— Угу, — подтвердил, вынув двумя пальцами сигарету изо рта, выдыхая дым. — Ну-у, ты же знаешь, как оно бывает…
И тут я заметил: сигарета его была раскурена с обоих концов! Шон снова вставил ее в рот, готовясь затянуться, и мне показалось: я слышу, как шипят,
— Смерть смерти рознь — это как посмотреть.
Я сидел, оцепенев от ужаса, а он посматривал насмешливо. Гаденький у него взгляд. Будто смеется все время.
— А это что? — спросил я наконец, показывая на сумку.
— Хороший вопрос.
Улыбнулся, сощурился — дым в глаза лез — и потянул за молнию. Глянул в черный открывшийся зев, покачал головой, медленно, как южане обычно делают, демонстрируя отвращение. Шон вырос в Чаттануге, штат Теннесси, и пить «Джек Дэниелс» начал с девяти лет. Папаша его работал как раз на дэниелсовой винокурне.
— Ох ты дерьмо! — сказал, качая головой в облаке синеватого дыма. — Всю попортили.
— Всю? — повторил я в ужасе.
— Говенное дело. Мясо мясом.
— Кто?
Он так кривился, будто ему руку выкручивали.
— А то не знаешь? Мертвая Дженнифер!
Я редко вижу сны, но когда вижу — это имя частый гость до сих пор. У меня скверные, погибельные сны — как все, оставшееся от войны.
Я проснулся по-настоящему. Вскочил, зашарил по тумбочке, нащупывая сигареты и зажигалку. Закурил в темноте, глядя на оранжевый раскаленный уголек над тенью руки.
И думал: каково это — поджечь мир и изнутри, и снаружи?
Среда
Почти всем весна нравится — за исключением отдельных мутантов, обожающих зиму и дохнущих от рака, когда она кончается. Я весну очень люблю, но по особым причинам. Большинству нравится, когда отступают холода и просыпается зелень. А я люблю, когда показывается все скрытое снегом дерьмо, от размокших бумажных стаканчиков до кучек собачьего кала.
Зима — время забыться. Весна — время памяти во всем ее роскошном уродстве. Весна напоминает мне меня. Забавно, правда?
С какой стати разговоры про зиму и весну среди сухого пенсильванского лета? А с той, что для меня Раддик — застывший город, замерший в зимней тишине. Его бы разморозить.
Завтрак прошел скучно. Молли пыталась начать разговор, но я по утрам обостренно неприятен, и болтовню ни о чем со мной лучше не затевать. Мне надо заправиться кофеином. Лошадиной дозой.
Объяснять я Молли ничего не стал. Дал в руки карту, усадил в рокочущий «фольк» и велел работать штурманом. Поколесил в окрестностях Усадьбы «системщиков», пригляделся и приступил. Припарковался стратегически выгодно, на самом углу, взял распечатанные Кимберли плакаты с фото мертвой Дженнифер — того самого фото, выданного Бонжурами, — и начал обход. От двери к двери, с озадаченной шатенкой по пятам, с официальненькой такой папочкой в руках, с конвертиком. Эдакий клерк при гроссбухе.
— Добрый день, мэм. Извините за беспокойство. Я собираю деньги в пользу семейства Бонжур, чтобы помочь им оплатить частного сыщика для расследования исчезновения их дочери.
— Ох, да, да. Я в новостях видела. Это ужасно, ужасно!
После чего я обычным манером завожу разговор.
Так я практикую размораживание городов — весеннюю оттепель.
— Да что ж ты делаешь? — возопила наконец Молли пронзительно.
Странно: так спокойно все прошло, а когда вернулись в машину и я принялся перегружать добычу из конверта в тощий бумажник, ее проняло вдруг.