Зову живых. Повесть о Михаиле Петрашевском
Шрифт:
«Сестра Буташевича-Петрашевского обратилась ко мне с просьбою облегчить тяжкую участь брата ее, находящегося ныне в Красноярске и подлежащего к отправлению в Минусинский округ в село Шушу. Вменяю себе в обязанность о настоящем ходатайстве г-жи Петрашевской сообщить на Ваше благоусмотрение, не считая себя вправе стеснять В. Пр-во в принятии мер насчет Петрашевского, которого теперешний образ действий Вам ближе известен…»
«…Нападки иркутских властей на меня продолжаются, их сумасбродствам нет конца… они вполне имеют по их действиям право на помещение в желтый дом…»
«…Г. инспектор Енисейской врачебной управы 3 июня 1861 г. объявил меня вопреки истине одержимым мономанией и общим умопомешательством, — описал мое состояние в таких выражениях, какими обыкновенно в курсах патологии и судебной медицины описываются признаки сих болезней… т. к. это противозаконное действие г. Фроммера по отношению ко мне равнозначителыю истреблению им моего нравственного или умственного капитала, то, дабы положить конец вреду, мне причиненному, я подал прошение о вышеизъясненном противозаконном поступке произвести следствие, но г. начальник губернии по каким-то личным видам жалобу мою положил оставить без движения.
Находя резолюцию г. начальника губернии неправильной, прошу, дабы повелено было о производстве следствия о противозаконном поступке г. Фроммера, и о том, какая на сие мое прошение резолюция состоится, по месту жительства моего мне объявить…».
— Нет, нет, милейший Михаил Васильевич, заблуждение глубочайшее — искать за потаенною литературою людей, будто бы намеренно подстрекающих власти к крутым действиям! Зная вашу историю, можно, разумеется, понять это мнение ваше, объяснить, но только ни в коем случае не согласиться с вами! Не правда ли, Людинька?
— Ручаюсь, что в Петербурге вы бы ни за что не подумали так! — Людмила Петровна Шелгунова с горячностью поддержала мужа. — Там политическое электричество в воздухе, все возбуждены, чего-то хотят, к чему-то готовятся, не чувствуют даже земли под собою! Вот что значит глушь, отдаленность, Сибирь! И потом: разве можно бросать такую тень на Михайлова! Вы же с ним познакомились, Михаил Васильевич, вы же последним из нас говорили с ним, с нашим Михом, с человеком, который страдает за чужую вину! Ну хорошо, мы с Николаем Васильевичем друзья Миха. А знаете ли, что во время суда у Сената собиралась толпа?
— Первые прокламации, — теребя пшеничные казацкие усы, говорил Шелгунов, — писались сразу после реформы, после ее обнародования и разочарования в ней. Из недовольства родилось брожение. Это можно было предвидеть заранее, что обманутые не смирятся. Прокламации могли появиться, а могли бы не появиться. Студенческие истории могли быть, а могли и не быть. Непременным же было брожение, требование перемен…
— Если в чем и можно увидеть подстрекательство, то в самом манифесте! — волновалась Людмила Петровна. — Кто дарует благо, тот не стал бы скрывать это от облагодетельствованного им народа, не оттягивал бы объявление до поста, когда
— Пора бы уже распроститься с анекдотами шестнадцатого века о добрых намерениях царя-батюшки! — поддакивал жене Николай Васильевич Шелгунов.
— А если бы вы знали, как распускаются прокламации по Петербургу! — не успокаивалась Людмила Петровна Шелгунова. — Вы получаете их по почте, находите на креслах в театре, на тумбах с афишами, даже в церкви… Дома вы открываете на звонок дверь, и ваш знакомый, делая вид, что не узнал вас, сует вам в руку листки и торопливо уходит… Нечто это поступки агентов?! А прокламацию «К молодому поколению», за которую пострадал Мих, говорят, какой-то господин разбрасывал по Невскому, едучи на белом рысаке!..
— В университете, — подхватывал Шелгунов, — прокламацию вывесили на стене. Это было еще до закрытия, до начала волнений. Из-за спин товарищей мало кому удавалось что-либо разглядеть, тогда кто-то из студентов снял листок со стены и сказал, что прочтет всем в актовом зале… студенты были в восторге!
В душном нумере красноярской гостиницы «Одесса», сидя на узком жестком диванчике, Петрашевский успевал только слушать супругов, только молча переводил глаза с одного на другую, пока не дождался в их горячих речах передышки.
— В таком случае должен вас огорчить. Мы в Иркутске занимались тем же еще в пятьдесят девятом году: раздавали, разбрасывали, рассылали, расклеивали листки. Сибирь, глушь на два года опередила столицу!
— О чем были они?! — в один голос вскричали супруги.
— Посторонним людям оценить это трудно. Афишки о… похоронах убитого якобы на дуэли чиновника. Но весь город отлично в них прочитал вызов сибирскому начальству…
— Я думаю, Михаил Васильевич, сей пример неудачен. Вероятно, даже ваши прошения о незаконности приговора сорок девятого года ближе к нынешнему движению — прокламация в одном… в нескольких экземплярах. Однако Михайлов привез в Петербург шесть сот.
— Хотя один такой лист, — спросила Людмила Петровна, — вы имели в руках?
— Признаться, не приходилось, да глушь наша на большой дороге! Недавно, например, тут поселился московский студент, сосланный за это…
— За что — за это?
— У них там была литография заведена и печатный станок…
— Уж не тот ли это московский станок, за который Мих пострадал?
Людмила Петровна спросила фамилию сосланного студента, но названное Михаилом Васильевичем имя ровным счетом ничего ей не сказало.
— Сколько я могу представить себе, сами вы на позициях «Великорусов»? — продолжил разговор Шелгунов, когда Людмила Петровна оставила мужчин вдвоем.
— Поясните, пожалуйста, если можно, — попросил Петрашевский.
— Устранение произвольного управления, замена его законностью. Но боюсь, вы только конституционист… Ах, милейший Михаил Васильевич, не довольно ли хороших слов? Не наступают ли времена дел?!Если весна шестьдесят третьего года обманет крестьян, летом они восстанут — и тогда законность будет введена революцией!