Зову живых. Повесть о Михаиле Петрашевском
Шрифт:
Однако запоздали с ответом. Статью «Убийство Неклюдова в Иркутске» со ссылкою на два письма из Сибири Герцен напечатал уже в ноябрьском прибавлении к «Колоколу» — листе с недвусмысленным заголовком «Под суд!». Когда спустя три месяца статья дошла до столицы Восточной Сибири, она привела в ярость подпевал Муравьева. Поостыв, решили послать Герцену возражение, поскольку он сам не раз объявлял свое издание вольной трибуною для различных мнений. А чтобы дать этому более веса в глазах Герцена, весьма пригодился давний друг его и приятель. Составленное в Иркутске опровержение отправилось в Лондон при письмеце с горячею просьбой Бакунина — в память старых дружеских отношений — поместить немедля. Не одна неприязнь к Петрашевскому двигала им. У Бакунина
Просьбу старого друга Герцен исполнил. Верный правилу не открывать, по известным причинам, корреспондентов, дал, однако, ясно понять в примечаниях, на чьей стороне правда — в том же прибавочном к «Колоколу» листе «Под суд!» в июле шестидесятого года.
Но к этому времени немало перемен успело случиться в Иркутске.
Его сиятельство Муравьев-Амурский возвратился из дальних странствий в свою столицу еще первого января.
В тот новогодний день вышел, кстати или некстати, первый нумер долгожданной газеты «Амур», дозволенной наконец крестницы Муравьева. Михаил Васильевич в новой газете взял на себя местное обозрение. И опять по странному стечению обстоятельств в день приезда его сиятельства появилась статья Петрашевского о гражданственности, об отношениях между личностью и властью — коей негоже преступать за пределы, ей назначенные законами… «Администрация существует для блага и пользы общества, — словно бы напоминал он, — а не общество существует для выгод и пользы администрации».
Власть Восточной Сибири не замедлила высказаться по этой проблеме.
Через несколько дней по приезде Муравьев назначил у себя общий прием. Так он делал всегда при возвращении из долгой отлучки. В большой зале Белого дома собрались все чины; в комнате по соседству — купечество с городским головою. Все ждали грозы, столько электричества накопилось. И гром грянул, едва Муравьев вылетел из кабинета в залу. Он обрушился на купцов, на отцов города, допустивших, что его смогли смутить два мерзавца, которым и жить-то в городе он дозволил из милости!
Тут же Корсаков, правая рука Муравьева, вызвал Львова и объявил волю графа об увольнении от службы, а когда Львов потребовал было объяснений, граф в сердцах пригрозил растереть в порошок обоих, и Петрашевского, и Львова, расстрелять и повесить, если вздумают донос строчить в Петербург.
На обывателей он нагнал такой страх, что даже дамы не осмеливались более принимать у себя ослушников. Кого-то прогнали со службы, кто-то трясся за место, кого-то сослали в Якутск. И все это — за две недели, проведенные графом в Иркутске… По пути из Японии он спешил в Петербург в сопровождении правителя канцелярии Спешнева, которого оценил как человека, драгоценного на службе, и особенно по части дипломатической, и который с ним прибыл и остался при нем; не заглянув к себе на квартиру, поселился под генерал-губернаторским кровом.
Обратно в Сибирь генерал-губернатор вернулся лишь к лету, оставив правителя канцелярии в Петербурге и выхлопотав там в Сенате смягчение наказаний за дуэль; чтобы окончательно вызволить своих любимцев, еще попросил за них перед государем. Но этого ему показалось мало. Сенатская Немезида не осталась глуха к его зову и предоставила на его усмотрение судьбу непослушных судей. Усмотрелже он так, что все четверо очутились в остроге, где их продержали без малого год, виня в подкупе, подлоге, пристрастии, и держали вовсе не так, как юных аристократов. Не были забыты ни Шестунов (библиотеку, «это сборище разбойников, достойных веревки», закрыли, хозяина отправили за Байкал), ни Петрашевский. Муравьеву непременно хотелось дознаться, что судьи писали свой приговор под диктовку. Дуэль генерал-губернатора с поселенцем длилась…
Впрочем, у Петрашевского уже не было возможности тягаться с кем бы то ни было в Иркутске. К этому времени он, подобно однокашнику своему Спешневу, уже
Но, увы, в противоположность Спешневу, он расстался с ними не для берегов Северной Пальмиры.
Вознаграждение Консидерану
Львов со Спешневым, едва приехав в Иркутск, сразу же поступили на службу; Михаила Васильевича ничто так не отпугивало, как кокарда. Детей учить и то бы лучше, да только в Иркутске своих учителей подвизалось довольно — в гимназии, в семинарии, в женском институте… А на жизнь заработать необходимо было. «Я, как пролетарий, стою и жду работы и прислушиваюсь, откуда клич на нее пойдет…» — писал он матери.
Как и в прежние времена, как всегда, всю жизнь, так тем более теперь просить у нее денег было сущее наказание. Всякий раз представлял себе, как, получая от жильцов за квартиру, — а сдавала все больше людям мастеровым, простым, — она жадно пересчитывает замусоленные бумажки и, прежде чем спрятать, ханжа и скряга, крестит мелким крестом едва не каждую ассигнацию.
Нет, он предпочел вспомнить о давней своей профессии. Разумеется, открыть адвокатскую контору, как сделал он когда-то в Петербурге, ссыльному поселенцу никак не могли бы позволить. Да и то, поразмыслив, жалеть об этом не приходилось: много ли доходу он получил от своей конторы? Три раза давал в «Петербургские ведомости» объявления, что вызывается ходатайствовать по тяжебным делам, но, увы, хлопот оказалось куда больше, нежели барыша. Компаньон винил его в непрактичности. Как обещал в объявлениях, он отказывался брать плату с бедных людей, а богатые у него содействия не искали… Но тогда, в Петербурге, целью вовсе была не прибыль — справедливость, законность, исполнение хотя бы тех законов, какие есть. Пролетарий нуждался в заработке не менее, чем в справедливости.
Петрашевский готов был составлять прошения, объявления и всяческие деловые бумаги, словом, то, от чего иного сибирского воротилу вгоняло в великий пот. Золотопромышленник Пермикин со своею тяжбой о приисках обеими руками за него уцепился. Положил за труды каждый месяц по пятьдесят рублей и вдобавок — как отобьет дело — десять тысяч из прибылей. Даже случай собственной смерти предусмотрел в условии с воротилой дальновидный стряпчий. В таком разе причитающееся вознаграждение Пермикин обязывался выслать в Бельгию Виктору Консидерану, бывшему редактору газеты «Мирная демократия».
— Это кто же он вам будет, свояк, что ли? — дался диву купец и в ответ прослушал краткую лекцию про Фурье и фаланстер, что, зачем там и как… и о том, что для основания фаланстера Михаил Васильевич еще в крепости завещал главе школы фурьеристов третью часть имущества своего.
От таких пояснений изумление купца не убавилось.
К счастью, этот пункт оказался ненужным. Михаил Васильевич благополучно дожил до дня, когда Пермикин разбогател, произошло это сравнительно скоро. Однако, сделавшись богачом, прижимистый воротила не захотел выполнить остальные пункты. Дело было не только в трех сотнях рублей, хотя и они значили для Петрашевского немало. Дело было еще, разумеется, в уважении законов. И при заработке на прожиток не мог этим пренебрегать.
В «Губернских ведомостях», в той самой статье, что пришлась на день пресловутой дуэли, — о гласности в суде, о судоговорении, — он объявил о разбирательстве одного дела «судом по форме», когда оба тяжущиеся должны явиться в суд и говорить в нем; установленный еще при Петре порядок был основательно позабыт; он же видел в этом переход от суда письменного, тайного, канцелярского к публичному, при котором могут присутствовать посторонние. И хотя на сей раз присутствовал один-единственный наблюдатель — им самим приглашенный редактор «Ведомостей», — форму соблюли до конца. Стоя у дверей, Петрашевский как стряпчий и его противник вслух читали взаимные доводы по тетрадям. На оценку редактора, выходило даже смешно, тогда как Михаил Васильевич принимал эту шутку за прототип гласного суда…