Зоя Космодемьянская
Шрифт:
Теперь вопросы сыпались один за другим, быстрые и разнообразные.
— Какой язык знаешь?
— Немецкий.
— Что такое азимут?
Зоя ответила.
— В цель стреляла?
— Неплохо.
— А с вышки в воду прыгать не боишься?
— Не боюсь!
— А с парашютом?
— Тоже.
— Сила воли есть?
Зоя чуть заметно улыбнулась. Ей еще никогда не приходилось так лестно говорить о себе. Но что поделаешь…
— И сила воли есть, и нервы у меня крепкие.
Секретарь помолчал немного,
— Люди нам нужны. На фронт, значит, хочешь?
— За тем и пришла.
— Трудно на фронте. Ты, между прочим, во время налетов где бываешь?
— Я? На крыше. Бомбежки не боюсь. — И, чтобы разом пресечь все вопросы, Зоя добавила решительно: — Вообще ничего не боюсь!
— Ишь ты, какая смелая, — сказал секретарь. — Ну иди, подожди в коридоре. Соберутся товарищи, поедем в Тушино прыгать с парашютом.
Зоя вышла. От возбуждения она не могла сидеть, ходила по коридору. Конечно, легко было говорить там, в кабинете, что она ничего не боится. На самом-то деле все куда сложнее. Вот сейчас нужно будет прыгать с самолета. Если и будет страх, Зоя, конечно, постарается побороть его. А вдруг не выйдет? «Чепуха! Прыгают же девушки!» — успокаивала она себя.
Когда секретарь снова вызвал ее и спросил: «Готова?», без колебаний ответила: «Готова!»
Она думала, что сразу отправится на аэродром, но вместо этого секретарь принялся рассказывать, какие тяготы ожидают ее.
— Ты должна ясно представлять себе, на что идешь, — закончил он.
— Я готова, — повторила Зоя.
— Иди домой, обдумай все хорошенько.
Только в коридоре вспомнила девушка о прыжке с парашютом.
«Да это же он просто так сказал, испытать хотел», — поняла она.
Зоя была довольна этим разговором. Но впереди предстоял еще один, не менее трудный разговор — с мамой.
Домой возвращалась в темноте. Тихими и безлюдными казались улицы. Нигде ни полоски света. Октябрьский мороз сковал грязь, подернул лужи тонким ледком.
Возбужденная, раскрасневшаяся вошла Зоя в комнату. Шуры не было дома. Любовь Тимофеевна сидела за столом, что-то писала, встретила дочь тревожным, вопросительным взглядом. Окна были занавешены, тепло и уютно было в комнате. Сняв пальто, Зоя шагнула к маме и обняла ее:
— Мамочка, я иду на фронт!
Любовь Тимофеевна отозвалась не сразу. На лице ее резче проступили морщинки. Зоя поняла, что мама боится разрыдаться, ласково взяла ее руку.
— А ты… сумеешь? — произнесла Любовь Тимофеевна. — Ведь это очень тяжело. Очень…
— Сумею, мама.
— Почему именно ты? — Любовь Тимофеевна медленно подбирала слова. — Ведь тебя не призывают, от тебя ничего не требуют.
— На моем месте ты сделала бы то же самое. Я не могу иначе.
Да, Любовь Тимофеевна знала, что поступить по-другому Зоя не способна. Но ведь она мать, как же ей отпустить
— Достань мне, мама, красноармейский мешок, который мы с тобой сшили. И чемоданчик. Надо готовиться. Только ты никому не говори, куда я еду. Даже Шуре. Это большой секрет. Скажешь, что собираюсь к дедушке в деревню.
Чтобы избежать дальнейших разговоров, Зоя поскорей легла спать. Полузакрыв глаза, видела маму, сидящую за столом. Любовь Тимофеевна уронила голову на руки, лицо было такое грустное, что Зое хотелось встать, обнять, поцеловать ее. Но девушка сдерживала себя. Нельзя — будут слезы, будет лишнее расстройство.
Хорошо, что пришел с работы усталый Шура. Любовь Тимофеевна захлопотала, готовя ему поесть, и это отвлекло ее от тяжелых дум. На душе у Зои стало спокойней.
Мама и Шура негромко разговаривали, думая, что Зоя спит. Шура одобрил ее решение уехать в деревню, предложил и маме ехать вместе с ней… Милый Шура, если бы он знал! Но Зоя не имеет права рассказывать…
Пролетели сутки, другие. Зоя вновь оказалась в знакомом длинном коридоре Московского горкома комсомола. И опять здесь было полно народа. Парни и девушки (все, пожалуй, постарше ее) заметно волновались, ожидая своей очереди. «Тоже добровольцы, — подумала Зоя. — Не отказали бы мне, слишком нас много».
Чувство тревоги усилилось, когда девушка вошла в кабинет. Ее встретил секретарь, с которым беседовала она два дня назад. Он выглядел усталым. Глаза его смотрели холодно. Молча пожав Зое руку, кивком указал ей на кресло. Девушка села, предчувствуя неладное.
— Так вот, Космодемьянская, — секретарь помолчал и закончил сухо: — Мы решили тебя не брать!
— Как не брать? Почему не брать? — срывающимся от обиды голосом крикнула она, вскочив.
Секретарь положил ей на плечо руку.
— Ну, не волнуйся, — мягко сказал он. — Сядь и не волнуйся. Ты пойдешь в тыл…
Зоя немного успокоилась. Она поняла, в чем дело. Ее проверяли — не поторопилась ли, не раскаивается ли, что вызвалась идти добровольцем.
На этот раз они договорились конкретно обо всем. Секретарь сказал, когда и куда надо явиться, что захватить с собой.
Зоя вышла в коридор, улыбнулась тем, кто стоял у двери, ожидая очереди.
— Ну, как? — шепотом спросили ее.
— У меня все в порядке. Держитесь смелей.
И вот последний вечер дома, рядом с мамой. Свет не горит. Топится печка, языки пламени лижут сухие поленья, багровые отсветы озаряют задумчивое лицо Зои, печальные глаза Любови Тимофеевны.
Разве о такой судьбе дочери мечтала Любовь Тимофеевна, сама много перестрадавшая в жизни! Мечтала она о том, чтобы кончила Зоя институт, чтобы была у нее любимая работа, хорошая семья, чтобы не знала горя.