Зуб мамонта. Летопись мертвого города

Веревочкин Николай

— Что случилось? — спросил Виктор.

— Конкуренты цены сбили. Почти даром мясо отдал. — Горя его никто не разделил. — Андрюха, опять ты здесь путину устроил. Ох, не я с тобой живу! Ох, я бы тебя быстро воспитал, — зарычал гость из ванной.

Оробевший Андрюха изображал бровями смятение чувств.

— А вы когда назад, Константин? — спросил он ласково.

— Не волнуйся, — утешил его Енко, — завтра с утра укатим. Надо проскочить до бурана. Но еще раз приеду и этот пистархоз увижу — самого в ванне засолю. Бельмейда?

Раздвижной стол был прекрасно сервирован. Тазик пельменей, от которых шел густой ароматный пар, грузди и бутылка грузинского вина. Говорили все разом и смеялись вместе. «Бросить бы все, да на недельку к маме. Сколько уж лет зимний Степноморск

не видела». — «Поехали. В кузове места много. Только смотреть там особенно не на что. Тоска. Анабиоз». — «Что она там сейчас делает?» — «Да то же, что и все — лета ждет». — «Как там вторая школа?» — «Без комментариев. Квартиру когда получите?» — «Лет пять придется подождать» — «Да вы, батенька, большой оптимист».

Из рук в руки передавали гитару.

Город как в пещере снеговой. Дворник соль на тротуары крошит. На душе надежда и покой: Порошит, порошит… Снег на деревах и проводах, Снег на шапках и плечах прохожих, Снег на моих прожитых годах: Порошит, порошит… Как уютен этот снегопад. Он забыть нам прошлое поможет. Заметает снег дорогу в ад: Порошит, порошит… И рисует строгий пассажир Пальцем на стекле смешные рожи. Вот и остановка «Детский мир»: Порошит, порошит… Нет вражды и дрязг среди людей. Каждый вас утешит и поможет Кормят дети белых голубей: Порошит, порошит… Золото церквей и грязь дорог Засыпает снег по воле божьей. В мир приходит добрый старый Бог: Порошит, порошит…

Тем, кто сомневается, есть ли у человека душа, следует чаще смотреть на лица поющих людей. А еще лучше — петь вместе с ними. Разве может не быть души у существа, поющего с душой? Настроение первого снега, божественной чистоты, робкой надежды на то, что этот мир устроен для счастья. Как приятны, как печальны стремительно тающие секунды, набитая людьми квартира в доме на вечной мерзлоте, на краю Земли, на краю Вселенной. Он любил их всех. Даже толстяка Андрюху, имеющего странную привычку солить рыбу в ванне. Даже Енко.

Но все тонуло в золотом мерцании ее волос.

Для Енко разложили раскладушку на кухне. Руслану Индеец предлагал постелить в ванной, накрыв емкость с солящейся рыбой досками. Но этот вариант с негодованием отвергли, поскольку санузел был совмещенным. Ему определили кровать Антона в комнате Мамонтовых. Индейцу это не понравилось до такой степени, что он готов был пожертвовать частью своего ложа, но, узнав, что Света поменяется местами с Виктором Николаевичем, успокоился.

Странная ночь. Ночь на другой планете. Матовое от мороза окно время от времени мерцало всполохами. Возможно, северное сияние. А возможно, световая реклама в доме напротив. Или горящие в ночи факелы. Окно выходило на улицу, по которой проходил полярный круг. Трудно заснуть, чувствуя под собой полярный круг. Всю ночь наливались сумеречной радугой и медленно гасли ледяные кристаллики окна. Забытое откровение первого снега, чистоты и покоя переполняли его. Так чувствует себя человек, выздоравливающий от неизлечимой болезни или раскаявшийся грешник перед казнью. Светла полярная ночь среди безмятежно спящих людей, в простом стремлении сохранить свои души повторяющих судьбу мамонтов. Нежданная катастрофа выгнала их из мертвого города на границу вечной мерзлоты, в ледниковый период. Что будет с ними? Он хотел быть одним из этих мамонтов. Выжить или умереть вместе с ними. Но это была не его семья. У каждого свой тотем.

— Такие

дела, партнер: лопнул наш бизнес. Нет навара. Не одни мы с тобой такие умные. А когда много умных на одно дело, все в дураках. Никакого смысла мотаться по морозу, — Енко набрал в легкие воздуха и с километр выдыхал его в глубокой печали, аж стекла запотели. — Батя у меня всегда говорил: «Надо жить скромно, надо жить экономно. Опять свежий хлеб лопаешь? А кто черствый будет доедать?». Всю жизнь черствый хлеб и ели. А свежий в это время черствел. Не хочу я своих спиногрызов черствым хлебом кормить. Пусть белый трескают. С маслом. Ничего! Что-нибудь придумаем.

Ровно гудел мотор. Мрачно смотрел на дорогу Енко. Руслан закрыл глаза, чтобы ни снег за окном, ни мрачный Енко не мешали думать о Свете.

— Есть такой товар!

Руслан открыл глаза. Золотой пепел заката осыпался за горизонт. Небо набухало тоской ночи. Взволнованный светлой перспективой, Енко бурно, но туманно философствовал:

— Деньги, партнер, из дураков делают. А ты думал, почему так много газет, политиков, паленой водки, дешевых сигарет, попсы, сериалов и дрянных книжек? Дураков много. Это хорошо.

«Я у бабы Нади» — было написано углем на двери.

Очень не понравились эти слова Руслану. В гости к старушкам Козлов ходил редко и только по очень печальным поводам.

Скверы и аллеи Оторвановки, давно лишившиеся оград, производили впечатление дикого леса. И было непонятно, как в эту чащу без особого ущерба для деревьев вклинились дома, палисадники и огороды. Улицы, не считая скрипа Руслановых валенок и скучного лая собак, были безмолвны. Разграбленный мертвый город странным образом оживил новую Ильинку, подпитав ее собственной истерзанной плотью. Нарушая деревенский стиль, бросались в глаза, словно пересаженные органы, слишком большие окна, ограды из балконных решеток, новые крыши из старого железа, водосточные трубы, белый огнеупорный кирпич развалин, пошедший на отделку стен. Кряжистые, приземистые деревенские дома клещами вцепились в тело земли. Рядом с многоэтажными руинами они казались особенно надежными и прочными. Возле ворот свалены подгнившие останки старых срубов. Бревна в гвоздях, дранке и штукатурке. Дома-каннибалы пожирали в своих печах не только окрестный березняк, но и брошенные избы. Дымы из труб стелились параллельно поземке. Словно мчались на всех парах сквозь поскрипывающие сосны, березы, тополя и клены деревянные и кирпичные паровозики в сторону холодного красного солнца, из которого дули белые ветры. Попробуй — сковырни нас, бросали вызов дома времени и начинающемуся бурану. Стога. Сараи. Погреба. Поленницы. Сугробы, сугробы, сугробы. Люди зимовали, переживали холодную смерть, как сто и тысячу лет назад. И по-прежнему деградирующие в надменном снобизме бледные города-вампиры подпитывались живой кровью вымирающих деревень.

Дом бабы Нади не был накрыт смертным облаком. Бимка, гремя цепью, вылез из укрытой сугробом будки и, заскулив от распирающего дружелюбия, исполнил темпераментный ирландский степ на снегу, подхлестывая себя лисьим хвостом. Собаки покойников так себя не ведут.

Руслан заглянул в окно. Не изменяя давней привычке, на полу возле дивана, задрав ноги на табурет и подложив под голову полено, лежал отец. Мрачно насупив брови, он читал «Похождения бравого солдата Швейка». Руслан постучал. Козлов закрыл книгу, заложив ее пальцем, и показал рукой: заходи, открыто.

От трех заиндевевших велосипедов, стоявших в сумраке веранды, повеяло летней грустью воспоминаний.

— Я как знал, что ты сегодня приедешь, — сказал Козлов из кухни, — баню истопил. Давай раздевайся — и в парную.

— А где баба Надя? Мамонтовы ей ведро клюквы передали.

— Приболела немножко. Картошку «в мундире» будешь или потолочь?

Руслан, промерзший, как окунь на льду, вошел в кухню. Нет приятнее музыки, чем услышать с холода треск горящих в печи дров. Шапка нахлобучена по глаза. Рыжая шерсть на поднятом воротнике полушубка поседела от инея. Под мышкой — окаменевшая, звонкая от мороза коровья ляжка. Будто обсыпана крупной солью.