Зубр. Бегство в Россию

Гранин Даниил Александрович

— Тебе надо понравиться ему, — приставал к Андреа Джо. — Ты ведь это умеешь.

— Я не знаю, что нравится генеральным секретарям, где у них слабое место.

— Это государственная тайна. Самая большая тайна со времен Ахиллеса.

— Некоторые считают, что ты был хорошим шпионом.

— Какой я шпион, я даже твоих слабых мест не могу выведать.

— Мое слабое место – мой главный инженер.

— Это как сказать. На фоне моей еврейской морды тебя принимают за приличного человека. Выдай ему что-нибудь такое, чтобы он расцеловал тебя.

Андреа помрачнел.

— Не умею я.

— Тогда не берись руководить.

— Убирайся! — Андреа вытолкал Джо из кабинета.

Но часа через

два тот снова появился перед Андреа:

— Слушай, тебе нужен имидж. В тебе должны увидеть гения. Ты должен изобразить из себя гения…

— Гения? Это нетрудно. Я другого боюсь: а что, если генсек скажет – это что за тип? а-а-а, иностранец? он хочет нашу экономику подорвать! В итоге мы рискуем все потерять.

— Давай рискнем! Такой случай раз в жизни выпадает.

— Ты авантюрист.

— Авантюрист – прекрасная профессия! Если бы не проклятая любимая работа… Я из-за нее перестал ощущать вкус жизни, ее непредсказуемость. Послушай, — Джо неловко улыбнулся, — ты когда-нибудь встречался со своей судьбой? Я знаю, моя существует, раза два я видел ее, не смейся, это не внешнее зрение, такое во сне бывает, я вижу ее в крайние минуты жизни. В такие минуты я становлюсь из субъекта как бы объектом. Я ощущаю свой ум, способности, себя настоящего, а не то, чем кажусь…

— Ты себя видишь, — задумчиво сказал Андреа. — А я никогда себя не видел со стороны.

— Знаешь, это производит впечатление. И довольно неприятное.

— Вот уж никогда не думал, что у тебя такое творится внутри.

— Ты меня не воспринимаешь как личность. Я существую как твой поверенный, твой сейф. В той, другой, жизни мы были действительно друзьями. Теперь ты у нас работаешь гением. Весьма ответственная работа, но позволь тебе заметить: вся твоя гениальность измеряется тем, насколько мы опережаем других. На полгода или на год. Через год американцы, англичане сделают такую же машину. Увы, таков закон инженерной работы. Обезличенность! А ведь хочется хоть где-то себя показать. Свою морду авантюриста – да, это я, Джо, авантюрист, любуйтесь! Между прочим, эта страна создана для авантюристов. Легче всего одурачить тех, кто считает себя умнее других.

По холодному лицу Андреа можно было подумать, что никакого смысла в словах Джо он не видит, но это было не так.

Приезд Аладышева, референта министра, в лаборатории восприняли как обещание визита. “Незаменимая особь, — аттестовал его Зажогин, — все знает, все может”. Белый, гладкий, словно очищенное крутое яйцо, Аладышев славился тем, что разгадывал недомолвки министра, его настроения, неясные резолюции. “Словам сопутствует поток куда более достоверной информации, — поучал он Андреа, вводя этого чужеземца в министерские лабиринты. — Вы думаете, что вам достаточно знать ваши схемы, что там и как действует? А я вас уверяю, Андрей Георгиевич, куда важнее знать, чьи дети переженились и кто с кем выпивает. Вам известно, с кем министр ездит на охоту? Кто этого не знает, тот вслепую руководит. Чтобы двигаться вперед, надо знать, кто с кем живет…”

После отъезда Аладышева Зажогин сделал вывод: в игре министра лаборатория на данный момент – козырная карта. Некоторым начальникам Степин не нравится: слишком боек, действует напрямую, не дается в руки, сам порывается проводить свою техническую политику. Так что наверху идут бои, Степину непросто, и лабораторию он хочет преподнести Хрущу как первый результат своей новой политики.

Вслед за Аладышевым стали появляться представители каких-то ведомств, проверяли электропроводку, входы и выходы, прибыл из ЦК партии инструктор Анютин, молодой, в металлически поблескивающем костюме, в затемненных очках, скучая, оглядел экспонаты. Вопросов не задавал. Посоветовал обратиться с какой-нибудь просьбой, машину, например, попросить или

несколько квартир, что-то небольшое, быстро решаемое, начальству приятно благодетельствовать. Все это инструктор произносил как бы между прочим. А в кабинете Картоса, пока Зажогин хлопотал насчет кофе и коньяка, вдруг, сменив голос на твердо-чеканный, предупредил: если Генеральный спросит, кто мешает работать – а он любит про это спрашивать, — ни слова про конфликт с местным партаппаратом.

Картос молчал, не выражая ни согласия, ни протеста. Блестящие черные глаза его, однако, что-то выражали, то ли по-английски, то ли по-гречески, потому что инструктор не мог никак понять, что там, и это его раздражало.

— Вы, я вижу, страсть как увлечены своими машинами. На них надеетесь? А у нас говорится: на бога надейся, да сам не плошай.

— Вы абсолютно правы, — сказал Картос. — Но всего не предусмотришь.

После третьей рюмки Анютин порозовел, скинул пиджак. Лицо его, молодое, но раньше времени засохшее, чуть смягчилось, он осторожно, полунамеками, дал понять, что вопрос о визите Никиты кое-кто раскачивает, все может сорваться. Он никого не называл – условный язык, цэковский жаргон, который не ухватишь, не процитируешь в доносе, на то и рассчитан. Тем не менее явствовало, что речь идет о руководстве Академии наук, есть люди и в ВПК, которые “не хочут”, потому как “не тянут”. Да и генсек не всесилен. Есть нечто сильнее его. Аппарат. Партаппарат. Это черный ящик, в него могут поступать самые строгие указания, даже от генсека, а что получится на выходе – неизвестно.

От всех этих советов, намеков, пояснений у Картоса разламывалась голова. К концу дня, когда он добирался до своей собственной, той единственной работы, которую он считал работой, он был уже измучен и плохо соображал.

XXVI

Как ни в чем не бывало Валера позвонил и пригласил посмотреть новую свою работу. И такой счастливый голос у него был по телефону, что Энн согласилась.

Не без торжественности он усадил ее и Кирюшу на диван, снял тряпку с холста. Открылся портрет женщины, как бы собранный из газетных вырезок. Мелкий шрифт, заголовки – серое, черное, белое, желтоватое, папиросно-игривые кудряшки никак не украшали когда-то привлекательное, но теперь плоское женское лицо.

— Тамарка! — воскликнул Кирюша. Оказалось, она походила на даму из горкома партии, гонительницу формализма и модернизма.

Дав им налюбоваться портретом, Валера перевесил его вверх ногами – получилась абстракция в духе Кандинского, повернул еще – и сам собой образовался пейзаж, сюрреалистический молодой лес.

Три картины чудесным образом превращались одна в другую. Пейзаж бесследно исчезал, Тамара исчезала, все зависело от угла зрения. Кирюша ахал, изгибался и так и эдак, постигая секрет трюка. От полноты чувств бухнулся на колени перед Валерой. Надо же из Тамарки сделать абстракцию! — восклицал он. Нет, это не фокус, это, друзья мои, философия живописи!

Как назло, на следующий день в газете появилась редакционная статья “Отщепенцы”. Начиналась она сообщением о посещении выставки московских художников руководителями партии и правительства. Далее излагались тяжелые переживания, которые вызвала выставка у руководителей Москвы, подобные же чувства передались и руководителям Ленинграда.

“Нельзя без чувства возмущения смотреть мазню на холстах, лишенную смысла, содержания и формы. Эти патологические выверты представляют собой подражание растленному формалистическому искусству буржуазного Запада… Такое “искусство” мешает нам строить коммунизм. Абстракционизм не способен поднимать массы на большие, благородные дела, обогащать их духовно. Поэтому наш народ резко отрицательно относится к творчеству таких художников…”