Зубы Хроноса
Шрифт:
Красные лучи падали на глиняные стены, окружавшие развалины, и у меня в ушах звучал теперь музыкальный эквивалент красного цвета, подобный мучительному стону саксофона. Органный аккорд джунглей умолк.
Стоя в триумфальной арке ворот, я смотрел на руины, и кроме трагического звучания саксофона до меня долетали ударявшиеся о стены, словно летучие мыши, отзвуки голоса Джима.
— Нгала… гала. ала.
И вдруг звук саксофона оборвался. Зато у меня перед глазами загремели разноцветные взрывы, а на небе, на глиняных стенах, на всем, на что падал мой взгляд, начали вспыхивать фантастические созвездия. Как фейерверк, они взрывались и растекались потоками, разноцветными реками, смешивавшими свои краски. Это напоминало
— Джим! — крикнул я. — Джим!
Но разноцветные струи фонтанов брызнули с такой силой, что, ослепленный, я закрыл глаза.
— Не ори, — сказал Джим, и вдруг шелковые реки потекли плавно, как движущаяся рддуга.
— Я вижу звуки, — сказал я, следя за мягким слиянием красок.
Это были невообразимо нежные отсветы, оттенки зеленого и голубого жемчужных тонов, среди которых вдруг вырос трезубец розового цвета, медленно разрезавший струящуюся дельту. От такой красоты у меня захватило дыхание. Чтобы подстегнуть ее, я вполголоса запел. Разноцветные вуали, шелестя, превращались в плотные ткани муаровых оттенков, которые свивала и развивала странная внутренняя сила, растопляя их, словно они были из воска, заставляя их течь неожиданными, неподражаемыми изгибами. Текучие спирали превращались в брызги, распылялись самым странным образом, гармонически дымясь в неощутимых переливах красок — оргия форм и оттенков, без конца складывающихся в бессмысленные, но захватывающие фигуры калейдоскопа. Мне казалось, что меня перенесли в невыразимо прекрасный мир, законом которого было изящество. Все грубое переплавлялось в феерической доменной печи невесомости, жидкой текучести.
Освобожденный от костей и мускулов, весь — чистая чувствительность, я наслаждался, насыщая взор этой потрясающей красотой.
— Здесь Нгала! Нгала ждет.
В проеме ворот — кружащиеся небеса, карусели объемов и красок.
— Я рад, что нашел тебя, Нгала!
Голос Джима рождает радужные фонтаны брызг.
Болезненным усилием, напряжением воли, гальванизирующим окаменевшее тело, я перевожу взгляд на абаносовую статую, освещенную луной. Лицо у Нгалы серое — как у вcех негров, бледнеющих от волнения.
Он открывает рот, но губы его дрожат, так что он не может произнести ни звука, а глаза выкатываются так сильно, что их белки покрывают щеки и, кажется, выступают за навес бровей.
— Лнага! — застонал он, попятившись.
Пораженный, я взглянул на Джима. Впервые с тех пор, как мы находились возле стен, приютивших мертвый мир развалин, впервые с тех пор, как луна посылала к нам свои кровавые лучи, я увидел его лицо. Удар был таким сильным, что у меня пересохло во рту. Серые глаза Джима были залиты ярким фиолетовым цветом гриба и даже их белки стали фиолетовыми. Золотые блестки играли в этом фиолетовом море, как живые крошечные существа, независимые от всего остального. Вероятно, на моем лице отразилось тупое удивление, потому что Джим быстро обратился ко мне.
— Не будь дураком, Верной! — сказал он своим обычным тоном. — Глаза тех, кто ест лнагу, становятся лнагой. Иначе как бы, по-твоему, мог догадаться Нгала?
Разноцветные волны, выгибаясь, складывались во все новые композиции, которым позавидовал бы любой художник-абстракционист.
— А мои? — спросил я глухим, словно чужим голосом.
— Представь себе… — сказал Джим. — Твои тоже…
Нгала, не решаясь подойти, смотрел на нас с суеверным почтением.
— Человек-лнага всесильный… человек-лнага уже не человек…
Я чувствовал, что звуки уже не вызывают прежнего волшебства красок. Теперь они казались мне более бледными, стертыми, и я подумал, не проходит ли это действие яда; но тут же понял, что звуки, превратившиеся в краски, просто
— Что еще готовит нам лнага? — спросил я с дурацким легкомыслием.
— Не относись к этому так легко, Верной…
Так как Джим сожрал отраву раньше меня, было естественно предположить, что он раньше почувствует ее последствия, и его слова заставили меня насторожиться. — Человек-лнага… — бормотал Нгала. — И луна… полная луна…
Его слова больше не подгоняли карусель красок.
Только глиняные стены поднимались передо мной, залитые лунным светом, и лишь теперь, когда игра разнузданных форм больше не отвлекала моего внимания, я начал постигать их необычайную красоту.
Передо мной была крепость — городок, обнесенный стенами. Я прошел в ворота, казавшиеся примитивной триумфальной аркой, и стоял на площади, окруженной многоэтажными зданиями с глиняными стенами, смотревшими на меня дырами окон. Крыши провалились, и там, где они когда-то опирались о стены, глина казалась источенной, изъеденной невидимой язвой времени.
Небесные воды прорыли себе путь через их рыжеватую массу, исполосовали их поверхность и унесли с собой деревянные и керамические орнаменты. Лишь желтая маска, вырезанная в стене, сохранилась там, куда ее поместила рука мастера. Все здания казались огромными усеченными конусами, странной коллекцией Вавилонских башен, перенесенных с «земли вод», а мы — тремя людьми, заблудившимися в лунном пейзаже.
— Мы должны попытаться, Нгала! — сказал Джим.
Негр уже немного опомнился. Это был здоровяк, которого дед Стюарт купил бы с закрытыми глазами, то есть, я хочу сказать, что дед Стюарт лучше всех мог бы оценить благородные мышцы и атлетическое сложение Нгалы. Конечно, времена были уже не те, да и мы находились не у себя в Джорджии, а на таинственной земле Африки, где Нгала, мечтавший изучать историю, был у себя дома. Поэтому он и появился у нас в лагере, предлагая свои услуги. Что касается меня, то я с первой же минуты предположил, что он должен быть членом одной из тайных организаций, борющихся за независимости, которых здесь было так много. Я знаю негров, жил среди них и у меня замечательная, — наверное, унаследованная — интуиция, помогающая разгадывать их черные души. Спокойное достоинство Нгалы могло объясняться лишь чрезмерной религиозностью или недавно приобретенным сознанием своей силы, и я склонялся к последней гипотезе. Только то совершенно неожиданное обстоятельство, что мы стали лнага, могло его так взволновать, вызвав из недр его существа атавистический страх или, может быть, всего лишь глубокое уважение к нам.
— Очень опасно, — колеблясь, ответил он, на таинственное предложение Джима.
— О чем речь? — спросил я.
Но Джим не удостоил меня даже взглядом.
— Ты веришь мне, Нгала?
— Веришь, — произнес негр и тут же добавил, как аргумент: — Белый человек, здесь…
В самом деле, я до сих пор не понимал, почему Нгала решился открыть нам место покинутого поселения, не известное ни одному белому. Но, сам того не желая, Джим помог мне в этом.
— Ты хочешь знать? Хочешь узнать, как погибла крепость… Ведь не зная своих корней, мы слабее листка, несомого ветром…
Он говорил с каким-то неестественным воодушевлением, даже не беспокоясь о том, успевает ли следить за ним Нгала. Пожалуй, лучше, чем несчастный негр, я понимал теперь причину, по которой Джим так старался изучить древнюю африканскую культуру и втянул в это дело меня, несмотря на недоумение и презрение, с которым приняли это мои родные. Нам нужна была поддержка дяди Гарри, сенатора, который, со своей стороны, прекрасно понял политическую выгоду, которую даст республиканской партии возможность жонглировать перед неграми-избирателями именем Вернона Л. Уоррена, «известного африканиста, выросшего и сложившегося на благородной земле юга».