Звать меня Кузнецов. Я один

Коллектив авторов

Елена Дедина

(Из письма в редакцию еженедельника «Литературная Россия», 9 февраля 2010 года).

Дедина Елена Ивановна — поэт. Она автор сборников «Птица Память», «О Тебе радуется…» и «Вересковый сад». Живёт Дедина в Мордовии.

Кузнецов, хотя и поэт мысли, принадлежащий к той же традиции русской поэзии, что Тютчев, Боратынский (о котором Пушкин говорил, что он «поэт мысли»), но всё-таки он поэт мысли, которая, прежде всего, опрокидывается в живой, имеющий прямое отношение к нашей текущей жизни образ. И этот образ — есть главное по отношению к той или иной мысли, к тому или иному выводу, который можно сделать из его поэзии. И этот образ всегда новый, всегда неожиданный по отношению к набору существующих понятий, существующих идеологий. И этим отличается истинный поэт от поэта так называемой, простите,

«культуры». Культура, которая выводит одно понятие из других и, так сказать, этим щеголяет, она, собственно, не является культурой. Культура как ориентация человека в жизни имеет смысл только тогда, когда она непосредственно относится к текущей нашей жизни, касается нашей души — живой, сейчас существующей. Тогда она, собственно, является культурой, а не, извините, книжным производством разного рода друг из друга вытекающих понятий и любованием этими понятиями. Кузнецов совершенно не таков. Каждая его мысль опрокинута в новый, им открытый из действительности образ, и этот образ объясняет действительность чрезвычайно глубоко и далеко и вперёд, и назад. Хрестоматийный пример — это его «Атомная сказка», которая всколыхнула очень многих людей.

Пётр Палиевский

(Из стенограммы выступления учёного на конференции «Юрий Кузнецов и Россия», 17 февраля 2010 года).

Палиевский Пётр Васильевич (р. 1932) — литературовед. В 1955 году он окончил филфак МГУ и всю свою дальнейшую судьбу связал с Институтом мировой литературы им. А. М. Горького. В Союз писателей его рекомендовал Александр Дымшиц.

Однако Палиевский всю жизнь осторожничал. Когда начинались острые политические схватки, он почти всегда уходил в тень, предпочитая дирижировать процессом из-за кулис, а то и вовсе занимал выжидательную позицию. Исключением стало его участие в 1977 году в дискуссии «Классика и мы».

Вы верно подметили об одиночестве Кузнецова. Я не помню, с кем бы он дружил в Литинституте, не считая Батимы. Он был затворником и, кажется, не подпускал к себе никого близко, кроме, конечно, земляков. Одно время мы жили по соседству, в левом крыле общежития, если смотреть на Останкинскую башню. У меня складывалось впечатление — парень сам по себе. Наглухо сурком вжился в комнату-нору, иногда показывая на свет свою мордаху. Как вспоминал Шукшин о своей молодости: вынырну на свет, глотну воздуха и обратно на дно. Юра писал да читал. Иногда выползал на кухню или в магазин. В пьянках его не замечал (не в пример Льву Котюкову, который без спросу лез в компании, пьяный вёл себя по-хамски, за что и получал синяки). И удивительна, конечно, история с его походом за окно «из-за девчонки». Мы, студенты, считали, что Юра пошёл за водкой, и качали головами, ибо был более безопасный путь — через подвальные окна. К слову, водку покупали у магазинного сторожа за 5 рублей, бормотуху — дешевле.

Владимир Сорокажердьев

(Из письма Вячеславу Огрызко, осень 2010 года).

Сорокажердьев Владимир Васильевич (р. 1946) — мурманский краевед. В своё время он окончил Литературный институт и затем работал в Мурманском отделении Всероссийского географического общества.

Отношение Юрия Кузнецова к сюрреализму остаётся непрояснённым, но его интерес, открытость к окружающему Россию миру и к зарубежной культуре общеизвестны. Он переводил Байрона, Китса, Рембо, Мицкевича, свободно рассуждал о «Фаусте» и «Дон Жуане» Байрона, Вашингтоне Ирвинге и Томасе Вулфе. Волею судьбы последний раз я видел его в библиотеке Литературного института, где он брал «Логико-философский трактат» Людвига Витгенштейна, книгу, последняя фраза которой стала афоризмом: «О чём невозможно говорить, о том следует молчать».

Сергей Дмитренко

(Из выступления в ИМЛИ на конференции «Юрий Кузнецов и мировая литература», 9 февраля 2011 года).

Дмитренко Сергей Фёдорович (р. 1953) — литературовед и критик. В своё время он окончил Литературный институт. В конце «нулевых» годов критик стал шеф-редактором приложения «Литература» к изданию «Первое сентября».

Прощание с ним под высокими сводами храма Вознесения у Никитских ворот для многих запечатлелось какой-то особой тишиной напряжённого недоумения. Да разве он иссяк — под стать поздней осени за стенами? Разве всё сказал, что мог и ещё хотел выразить? Я же его совсем недавно видел — в общем зале бывшей Ленинки, в тесном пространстве на выдаче книг, где ему по какой-то причине не подготовили заказанные тома. Он был в необычном для меня волнении, почти вне себя, как-то грузно переминался с ноги на ногу, будто оскорблённый лев, готовящийся разнести в клочья и в пыль всю эту разладившуюся машинерию библиотечной

обслуги. Заметив меня скошённым глазом, продолжая переминаться, он пробормотал, нет, проклокотал со своим южно-русским, кубанским придыханием: «Га?!. Что это?.. Уже и книг не дают!» Я постарался хоть как-то его утешить: «Боюсь, пора нам вообще отсюда куда-то выписываться. Больше времени уходит, чтоб заказать да получить, чем читать». Так и не знаю, дождался ли он в тот час своего заказа. Но, попрощавшись с ним, я вдруг порадовался про себя такой его по-юношески страстной книжной ненасытности.

Юрий Лощиц

(Из интернет-газеты «Столетие: Информационно-аналитическое издание Фонда исторической перспективы», 2011, 14 января).

Лощиц Юрий Михайлович (р. 1938) — писатель. Его перу принадлежат книги о Дмитрии Донском и Иване Гончарове. Юрий Кузнецов с симпатией относился к его документальным книгам о славянстве. Но поэта он в нём не видел. Лощиц очень обижался на то, что Кузнецов не хотел печатать его стихи в «Нашем современнике», бегал жаловаться к Куняеву, но Кузнецов своё мнение о поэтической беспомощности Лощица не изменил.

Мы были в одном семинаре. Кивали друг другу при встречах. Дистанцию, раз и навсегда установившуюся, не разрывали. Я ценил в нём то, что и после, добившись признания, он сохранил «отдельность» — что особенно, по-моему, ценно, и от поднимавшей его на щит «команды Кожинова», у него хватило, если не юмора, то иронии не побрататься и с этой тусовкой.

Вадим Перельмутер

(Из письма к Вячеславу Огрызко) 2011 год.

Перельмутер Вадим Григорьевич (Гершевич) (р. 1943) — литературовед. Во второй половине 1960-х годов он учился вместе с Ю. Кузнецовым в Литинституте и занимался в семинаре С. Наровчатова. После развала СССР Перельмутер переселился в Германию.

Кузнецов был требовательным человеком, каждое своё печатное слово он взвешивал, гранил. Подтверждение тому его проза о времени учёбы в Литературном институте. Мы видим здесь очень уверенную самоапологетику: выбросился, будучи нетрезвым, из окна — вокруг этого события возведён целый мистический «забор». Бил бутылки о потолок в общежитии (вряд ли он в тот момент сочинял шедевры!), это, оказывается, эстетическое действо. Но в этой самоапологетике всё-таки нет ничего оскорбительного по отношению к другим, зато есть стремление к красоте, жажда проникнуть в глубину явления, пусть даже и самого ничтожного.

Лидия Сычёва

(Из статьи «Кто как живёт, тот так и пишет», «Литературная Россия», 2011, 21 января).

Сычёва Лидия Андреевна (р. 1966) — писательница и общественная деятельница. Она считает себя ученицей Валентина Сорокина. Её позиция очень чётко выражена в интервью Екатерине Глушик. Сычёва заявила: «Духовная власть в России сегодня принадлежит биороботам, которые управляют с помощью телевидения. Потому что люди, даже очень плохие, не могут делать со страной то, что происходит у нас. На подобную информационную политику способны либо оккупанты, либо мутанты-биороботы. Русские по духу люди не могут так относиться к культуре, к традициям, к детям, к обществу вообще».

Мережковский как-то сказал, что Пушкин распался на две свои ипостаси: на ясновидца духа Достоевского и на ясновидца плоти Толстого. Ожидался поэт, который преодолел бы эту антиномию. Именно таким поэтом был Юрий Кузнецов.

Владимир Фёдоров

(Из беседы учёного с Максимом Газизовым «Москва против Москвы», газета «Литературная Россия», 2011, № 28, 15 июля).

Юра

[Кузнецов. — В. О.]

был врагом советской поэзии. Помните, он написал работу против Смелякова? Когда Юра начал задевать знаменитых советских поэтов — Тихонова, Симонова и проч., Наровчатову это, конечно, не понравилось, он ведь тоже был советский поэт, той эпохой воспитанный. Ну, хорошо, ты поэт-фронтовик, да, Смеляков пишет о фабрике красиво, но настоящая поэзия где? Евтушенко появился (вы знаете, что и как писал Евтушенко), Вознесенский — вроде как новатор и т. д. Но если говорить по большому счёту, русская поэзия должна по-другому действовать! Юра это понял. И он выбрал путь мифа и символа. Его мало кто понимал. Я считаю, что он, хоть это и плохое слово, революцию сделал в русской поэзии. Он всё-таки показал, как надо идти, где настоящая дорога. И многим это не нравилось, потому что на его фоне всё побледнело. Тут мысль, русская мысль. А русские чем ценятся? — русской думой, мыслителями. И Юра именно это всегда разрабатывал. Именно «Дума», как у Лермонтова, а не просто поверхностные стихи, где голое мастерство и подделка. Юра писал ведь: «Остальные обман и подделка!» Задел их здорово, и они начали шуметь вокруг него.