Зверь дышит
Шрифт:
«Редукция волнового пакета». — Какие красивые слова! Какие весомые, величественные. Вот достойное имя для подлинной реальности. Я чувствую волнение, даже трепет, когда слышу их, словно бы я с этой реальностью встречаюсь в их лице лицом к лицу.
На солнце какая-то дымка. А на сердце какая-то думка. Что-то изменилось в отношении. Словно бы стали косо смотреть, под другим углом (ракурсом). Не из-за того же, что я брал 200 рублей у Валентина? Нет, кто-то вообще объяснил им, и они сговорились, что я не хозяин, что со мной нужно по-другому. Сосну без меня спилили. Вот за это время и изменилось, что я не был. Заметно. Может, в сарае
Между прочим, Сорокину я когда-то говорил. Нет, не говорил, но нужно было сказать. — Что такое письмо, может быть, очень вредно для души. Войдя в привычку, оно деформирует взгляд на мир. «Душа есть слово. Сочетание букв. Меня интересуют только сочетания букв, а они не могут мне никак повредить», — сказал бы он. И покривил бы душой. На самом деле он занимается только своей экзистенцией — так же, как и я. Только, увы, более радикально. (Увы — для меня?) Хотя возможно, он уже зачерствел, и всё, что он делает, скользит по поверхности? Раньше так не было. В любом случае, он делает добро душе читателя, выводя её за рамки. Жертвуя при этом собой. Или уже не жертвуя?
Или взять живопись по материальной линии. Куда девать картины? Музеи полны. Новых нет. Рабочий не может заказать свой портрет или купить пейзаж. Художники-живописцы состоят фактически на пенсии госзаказов. Молодёжь работает по журналам и театрам. Не талмудьте, товарищи критики, головы новому поколению, не делайте вида нужности и расцвета живописи. Во Вхутемасе на живописном, благодаря неясности, учится 300 юношей. Куда они выходят? Необходимо для доживающих живописцев открыть Страстной монастырь и честно сказать: «Это пережиток буржуазного строя». Искусство всегда процветало или в стране отсталой, или в стране реакционной. Искусство — это опасность.
Вдали играет странная музыка. Не вдали, а здесь, за железной дорогой, где раньше был пионерлагерь. Бог знает, что там теперь. Задумчиво поёт большой хор, сопровождаемый четырьмя нисходящими грустными аккордами. Это длится без конца. Слова разобрать невозможно.
По-разному всюду. «Доктор, я ссу в четыре струи». — «Пуговицу проглотил. Следующий!» — В Первую градскую он просто влюблён. А Онкоцентр, где ему надо теперь быть, он терпеть не может. Такая, говорит, циничная атмосфера. А в Первой градской — там, конечно, поставлено всё на православную ногу. Вот тебе и разница: смерть — и смерть.
Они сказали — сейчас будет сет-болл. «Болл» — отвратительное слово. Сколько в нём наглости, самодовольства. То есть, разумеется, я имею в виду филологическую наглость… Если бы все вещи назывались только английскими (американскими) именами, им следовало бы тотчас отправиться на вселенскую помойку. По счастью, есть ещё китайские имена, введённые когда-то императором Шихуандзи.
Это скорей не игрище, а торжище. А что ж ещё? — Сборище, гульбище. Может быть. [Нищ? —
Фейнман вспылил: «Не слушайте, что я говорю, слушайте, что я имею в виду!»
Мне говорить не надо. А папе надо, ему не хватает. Он и страдает, наверное, от моего молчания. Не понимает. Думает — у меня дурное настроение. А у меня нормальное.
Как бы ни обстояло дело в действительности, в самой идее о том, что превосходство человеческого разума над точной машиной достигается за счёт неточности разума, мне видится какое-то глубокое противоречие. Особенно, когда речь идёт о способности математика открывать неопровержимые математические истины, а не о его оригинальности или творческих способностях.
Что есть палиндром? — Да хрень полнейшая. — Не скажи. [Оревуар, родная Андорра! Уверо]вал — и вот погибаю. И собрались ко мне палиндромисты. И собрались ко мне минималисты. Концептуалисты и антиглобалисты. И начали совместно утешать.
Ну что теперь делать с этой коробкой? Она вся покоробится. Хочу высушить — и второй раз оставляю под дождём. Нет, это уже не коробка.
Скажите, пожалуйста, эта кисловодская вода не очень кислая?
[Дуб — шалаш буд]. А у тебя хокку разве все классические? 5–7–5? — Классические./ Все без исключения./ В том-то и прикол.
Когда б не рифмы, умер, право. Я мучительно напрягаюсь. Вот-вот, мне кажется, я вызову к себе образ того сибаритствующего молодчика, который это сказал. Вряд ли это Ходасевич… Нет, решительно не он! Он нервный, он не мог сказать «право». Не ямбом ли четырёхстопным? — Прошу учесть: я тоже собутыльник. Вытянешь ли под одеялом ногу — вдаль, где холодно (а потом станет тепло), или наоборот — согнёшь, выставив вбок колено, а стопу другой заложив за голень, — при каждом таком движении меняется мир. Я уж не говорю — ворочаться с боку на бок. И вдруг вспомнил: это сказал Бердников! Вот ведь козёл низкорослый!
Опять эти одинокие козлы. Конечно, это кузнечики, а никакие не козодои. Птица бы давно выпорхнула, мы бы увидели. Не такой уж он одинокий: вон там ему соперник подстрекает. А ведь для кого-то это звучит как песнь, как страстный призыв…
[Там холм лохмат]. Этот рой играет важную роль в экологии этого луга. Это не пастбище, а какое-то стрельбище. Нет, Сергейцево уже проехали. Следующая — Второво. Вот это здорово! Скажете — Владимирская область, кончился июль. Ну, пока только июнь кончается. Каплю жаркой земляники сладким языком. Такая баночка вмещает тысячу сто ягод. В среднем, конечно.
В засуху она не полола. У неё такая стратегия. И эти сорняки уберегали картошку от высыхания. А мама пока спохватится — у неё уже всё сохнет. Сейчас всё выдрала — даже осота нет между грядками. Или он молочай называется? Эти чёрные, лохматые пожирают листья крапивы. Стало быть, из них выведутся крапивницы, так, что ли? А гусеницы капустниц на капусте, значит, пасутся? Да, я видела таких зелёных, гладких.
Куда пропал томик Ходасевича? Он тут лежал, всё время попадался на глаза, а теперь нет его… А теперь, когда мне надо кое-что посмотреть, его и нет. Где ж его искать? Нигде не находится. — Да, я сама, бывало, в него заглядывала. Он тут лежал. Куда ж он делся? Ума не приложу. То, что предсказывается, всегда бывает слабым, а всё сильное происходит внезапно.