Зверь
Шрифт:
Рокэ попытался вновь разлепить веки, полагая, что задремал и видит сон. Попытка не удалась: то ли его глаза и впрямь уже были открыты, то ли он так и не смог вырваться из липкой паутины подкравшейся дремоты.
Между тем юная женщина стала видна совершенно ясно: Рокэ даже казалось, что он замечает, как развеваются её волосы и колышется подол тонкого платья. Рокэ рассматривал её совершенно спокойно, как глядят на красивую картину; она, в свою очередь, тоже, по-видимому, рассматривала его, слегка склонив голову к левому плечу. Минуту спустя она улыбнулась (так почудилось Рокэ), легко встряхнула волосами
Боясь вспугнуть занятный сон, Рокэ даже не шелохнулся, но продолжал следить за прекрасным видением. Женщина плавно заскользила по стене, исчезая из виду там, где появлялись окна, и снова возникая в простенках между ними. Стёршаяся религиозная мазня при её появлении отступала, словно она заслоняла её собой. Видимо, дело всё же было во фресках, медленно размышлял Рокэ. Наверняка где-то здесь на стенах сохранился выцветший образ святой Октавии. Не узнанный, он бросился ему в глаза, а теперь почему-то вспомнился в этой причудливой полудрёме. Но нет! Рокэ резко опомнился. Это невозможно. Если истинники и почитали святую Октавию, то никак не ту, которая приходилась ему прабабкой. А он несомненно видел сейчас свою прабабку: фамильное сходство было слишком разительным.
«Октавия» тем временем остановилась в конце Капитулярного зала. На сей раз она не ограничилась приглашающим кивком: она подняла руку и поманила Рокэ пальцем, указывая ему на вход в следующую комнату – аудиенц-залу, как было обозначено на плане Ричарда. Не дожидаясь потомка, она проскользнула в дверную щель. На сей раз Рокэ тяжело привстал, опираясь на дубовые подлокотники. Судя по телесным ощущениям, он вовсе не спал. Встряхнувшись, он в несколько шагов пересёк капитул и, открыв дверь комнаты для аудиенций, вошёл внутрь.
Монастырскую аудиенц-залу он осмотрел ещё в первую ночь после освобождения из Багерлее, когда одолжил у Ричарда его литтэна. Тогда это помещение показалось ему на редкость мрачным. Все четыре стены здесь украшали горельефы – такие, какие высекают разве что в камерах усыпальниц. Из-за этого аудиенц-зала сильно смахивала на склеп. Отовсюду на Рокэ таращились каменные фигуры магнусов Ордена Истины, словно выходящие из стен. То на свет выступала рука, поднятая в благословляющем жесте, то нога в древнегальтарском штиблете, занесённая над ставленником Чужого; тут виднелась эспера, перед которой молился монах, там – пюпитр с фолиантом, над которым склонился учёный. В иное время Рокэ высмеял бы эти аллегории, но сейчас ему было не до того. Рисованное лицо его прабабки смотрело на него прямо с противоположной стены аудиенц-залы.
Прежде здесь не было фресок.
Рокэ подошёл. Вытянутая рука женщины указывала на скульптуру, занимающую нишу в углу напротив.
«Святой Тарквиний» – вились над нишей древнегальтарские буквы. С некоторым усилием Рокэ припомнил, что так звался основатель Ордена Истины.
Святой оказался благообразным старцем с несколько лукавым выражением лица. Левая рука его была приложена к губам то ли в молитвенном жесте, то ли в призыве к молчанию. На его правом плече сидела каменная мышь, ставшая эмблемой Ордена.
Рокэ протянул к ней руку. Теперь ему ясно вспомнился план Ричарда, где за аудиенц-залой была обозначена ещё одна комната: потайной кабинет-молельня.
Проход в потайной кабинет был открыт.
Рокэ оглянулся на изображение святой Октавии. Но фрески на прежнем месте уже не было: белый камень вновь стал девственно чист.
Всё это до того походило на сон, что Рокэ невольно ущипнул себя за руку. Но и тело и мозг сказали ему с полной уверенностью: несмотря на чудовищную усталость последних дней он бодрствует, и всё происходящее совершается наяву.
Пригнувшись, Рокэ сунул голову в открывшийся проём, на редкость узкий и низкий.
— Кошки закатные, — процедил он сквозь зубы. — Похоже, эти треклятые магнусы действительно постились денно и нощно. Сюда пролезет только мышь.
В потайном кабинете было темно как в погребе.
Не раздумывая, Рокэ вернулся в Капитулярный зал, нашёл на каминной полке огниво, зажёг свечи, загодя вставленные Хуаном в канделябры, и вернулся в аудиенц-залу. С тихой руганью протиснувшись в потайной кабинет, он огляделся, подняв канделябр повыше.
Всё здесь выглядело так, как он и ожидал. В центре комнаты стоял дубовый стол – массивный и тяжёлый, как и мебель в Капитулярном зале; у противоположной стены виднелось нечто вроде небольшого алтаря и аналоя для приватной молитвы и богослужения. Сзади, по обеим сторонам от входа, высилось два книжных шкапа: когда-то они, видимо, были битком забиты фолиантами, но большую их часть истинники унесли с собой, когда убегали от Франциска. Стены по левую и правую руку от Рокэ испещряли какие-то странные символы и обозначения, которые он первоначально принял за магические круги и формулы.
Однако вглядевшись, он понял, что ошибся. Круги и таблицы справа больше походили на календари того типа, по которым можно вычислить, на какой день недели приходится какая-нибудь произвольно выбранная дата. Слева, вероятно, тоже находился календарь, но не лунный и не солнечный. Алва подошёл ближе, чтобы лучше его рассмотреть.
Рисунок представлял собою четыре эсперы, поставленные в один ряд. Первая эспера была золотого цвета, но три правых её луча почему-то наливались густой чернотой. Вторая и третья были уже полностью чёрными. Четвёртая, как и первая, чёрной являлась лишь частично: дальние её лучи вновь обретали первоначальное золотое сияние.
Над первой эсперой не было никаких надписей, но над второй красовалась цифра «три», над третьей – «ноль» и над четвёртой – семёрка.
— Отсчёт по семилетиям, сначала в обратном порядке, а затем в прямом, — сказал самому себе Алва, всматриваясь в рисунок. Ноль, нарисованный крупнее, чем остальные цифры, привлёк его особое внимание. — Нулевой год?
— Верно, — ответил негромкий женский голос, и Алва резко обернулся.
«Октавия», до того двигавшаяся как фреска по стенам, теперь стояла прямо рядом с ним во плоти!