Звезда Аделаида - 2
Шрифт:
Но в таких красивых, никогда не смотрящих на меня глазах Сх`э-вэ-ру-у-с-сэ столько света и… любви к брату, что он, кажись, и не замечает его уродства. Вот странный! Неужели они ночью будут ебаться или в рим-ла-нх`ын-ин-с-ких обычаях только вылизывать друга языками? А как же ебля? Ну-у, если нет… Нет, так нет…
А жалко, оченно хотелось бы посмотреть, как мужики полюбовно, а не по насилию ебутся. Меня вот так полюбовно, как Сх`э-вэ-ру-у-с-с, никто никогда не вылижет и не… Не буду об этом думать, не то писька встанет, а куда мне бежать-то посредине белого, да ещё и солнечного, дня?
Так, если ебстись они не
А и понавидался я этих сетей, что на кроликов да на птицу лесную ставят, названия её не знаю, но красивая... пока не общиплют женщины Истинных Людей все перья с неё, и они золотой землёй покрывают обычную землю.*
Вот я над ними и посмеюсь, когда Сх`э-вэ-ру-у-с-с до письки этого тухляка дойдёт! Назло им, двум пальцам мужиков, спать не буду, а рассмеюсь громко! Назло! Чтобы им всё удовольствие обломать!
– Назло! Назло!
Гарри не заметил, как прокричал последние два слова вслух, а на него вылупились все на-х`э-м-ни-ки, только что заметив раба, того, который привёл их в это племя, на свободе да ещё и нагло, без сумления нагло, орущего что-то на своём варварском наречии. Раб на свободе, а не в запгончике для таких же, как он! Да ещё и в окровавленном когда-то давно, видно, ещё в первоом стойбище, с засохшими, заскорузлыми бурыми пятнами плаще воина гвасинг, а не простого обитателя стойбища! В загон его, покуда военачальник Снепиус не узнал, что по лагерю свободно расхаживает раб! Экое упущение, право, и никто ведь из солдат не заметил его прежде!
Его тотчас скрутили, связали руки за спиной потому, как раб был с уже зажившими ранами, раз мог так долго бежать, оставили только плащ в старой, впитавшейся крови, и загнали на место, отведённое всем рабам, понахватанным солдатами и всадниками в племенах гвасинг.
… А Северус в это время не обращал внимания ни на кого, только молча, исподтишка наблюдая за поведением брата своего, но не находил ничего странного в его движениях и жестах, лишь только тело его оставалось всё ещё неправильно, неприятно худым, а лицо имело землистый оттенок, с неестественно яркими красными мазками на выступивших из-за худобы лица скулах, да ещё губы его, ставшие в одночасье тонкими, словно из них выжали все соки, оставались неприятного цвета - кроваво-красными. но вовсе не напоминали прежний оттенок - «как кровь на снегу».. Скорее, их цвет напоминал оттенок губ знакомых вампиров - графа Влада Цепеша и его мертворождённого сына Лукаша, так налиты они были кровью, что казались даже грубо накрашенными у живого-то человека.
Сейчас Квотриус вовсе не походил на кельтского красавца - он стал немилосердно, до отвращения, до подкожной дрожи, по непонятной причине уродлив, и Северус осознавал это. Но знал он вместе с тем и, что, если Квотриус останется таким, и Стихии не смилостивятся над полукровкой, вернув ему отобранное - плотное, но гибкое тело, красивую внешность, всё, что было выжженно и сдуто, он, Сев, будет любить… такого Квотриуса ещё крепче. Он же обречён на свадьбу совсем уж с дурной бабой… Сейчас даже отец Квотриуса смотрит на сына с плохо скрываемым отвращением и пренебрежением. Любил он в Квотриусе, видимо, не личность самого сына, но черты Нывх`э в его чертах, а теперь их не стало. Так за что теперь продолжать любить уродливого бастарда, коли в доме найдутся более красивые его единокровные братья от хорошеньких рабынь? Ещё не поздно взять мальчика посимпатичнее - своего сына да заняться воспитанием из него воина, впоследствии станущего всадником, обязательно, при таком-то отце и таких покровителях, как у отца. Да что б недюжинно красив мальчонка был,
Северус помнил только обжигающий, прокравшийся до костей и сковавший мышцы, холод, а после - он лежит на земле, ему до странности хорошо и тепло, и рядом лежит Квотриус… Потом объятия и поцелуи. И это всё, что запало ему в душу.
Да, вот ещё - Квотриус, которого до приступа холода он помнил уже более здоровым и нормальным на вид, после снова обрёл восковое, плотно обтянутое кожей, лицо, и тело его было, как у изнемогшего от хлопот и тягостей жизни раба, а не налитого мускулами, как прежде.
Северус догадался, что брат его младший призвал Стихии какие-то или какю-то одну из Них вновь. Но вот какие - он, впервые в жизни… боялся спросить, дабы не повергнуть Квотриуса в неприятные воспоминания об исцелении его, Сева. Это исцеление, несомненно, от того самого пробирающего насквозь, вымораживающего даже разум, холода. Снейп побоялся ранить чувствительную душу молодого полукровки, которого он любил, как самое ценное, что имел - радость своей души, такое редкое чувство. Потому и умолчал о произошедшем, самостоятельно задумавшись, какая из Стихий была вызвана Их неумелым ещё Повелителем для него, Северуса Снейпа.
Шатёр поставили очень быстро. Квотриус возлёг на покрывале, прикрывшись овчиной и всё смотрел на Северуса влажным, сияющим, зовущим взглядом, оставшимся красивым, но казавшимся неуместным на желтоватом, сухом лице со вкраплениями жутковатого ярко-красного, почти алого цвета., «накрашенного», неестественного до крайности, до невозможности, до уродства.
Северус вспомнил прежний облик прекрасного в мягкой красоте черт Квотриуса, и перед ним, как по мановению невидимой волшебной палочки какого-то доброго, поистине всемогущего чародея, предстал тот, прежний прекрасный молодой человек. Северус приблизился к брату, лёг рядом с ним, прижавшись всем телом, и поцеловал, сначала несмело, вопрошающе, но, получив головокружительный в своей страсти ответ, углубил поцелуй, проникнув в приоткрытые, как прежде, пухлые, алые, как кровь на снегу, губы Квотриуса, прекрасного сейчас, как маггловский юный мученик, только что без нимба над головой, ибо в глубине глаз брата переливалась… некая святость.
– Ты стал иным, брат мой возлюбленный Квотриус, - произнёс Снейп, когда они прервали затянувшийся поцелуй.
– Да, я стал уродлив и не понимаю, как находишь ты в себе желание целовать… такого страшного урода, как я. Ты очень сильный духовно человек, раз не отказываешься столь страстно поцеловаться со мною.
– Нет, Квотриус, посмотрись в зерцало своё, ты прекрасен, как и прежде! Стихии смилостивились над тобою! О, радость и счастье! О, благослови же Их, вернувших прекрасный твой лик тебе!
– Боги! Или же это волшебство Стихий?! Вы вернули мне прежний облик ради любви лампады души моей, крови живого сердца моего, светоча разума моего, брата моего возлюбленного пыче жизни - Северуса!
Теперь только могу я, могу, осмеливаюсь называть тебя именами ласковыми, кои согревают душу не хуже света солнечного и искрятся не хуже света лунного на снегу в ночи месяца двенадцатого! Да, зачастую не спал я ночами, прислушиваясь, но тщетно, к дыханию сонному, безмятежному возлюбленной тогдашней моей - Вероники Гонории, мужеским вниманием обойдённой. И если бы не ты, о Северус мой, так и жить сейчас паре супругов, без сомнения, любящих друг друга в отдалении и постоянными прелюбодеяниями со стороны отца мое… нет, нашего, нашего!