Звезда бегущая
Шрифт:
— А хороша пенсия-то, хороша, а и дома-то сидеть — волком взвоешь, — говорит он неожиданно. — Ты как, не воешь?
Я неопределенно пожимаю плечами, и он, выпятив округлую свою, к старости совсем отяжелевшую челюсть, говорит, будто я ответил утвердительно:
— Конечно, а то что же! Да еще тебе ребятенка подкинули — сиди, дед, приноси пользу. А пошел бы на службу, так не пристали бы.
— Это что же, сватаешь ты меня, что ли? — спрашиваю я.
— Так хочешь? — будто я только то и делал последние десять минут, что жалел о своем пенсионном положении, вопросом на вопрос отвечает Корытов. — У меня есть возможность, могу порекомендовать. С твоим-то опытом.
— Я сам ушел, — говорю я.
— Знаю я, — говорит он, — как уходят. Сам… Так вот, коль хочешь. При институте-то заводском, нашем-то, новую лабораторию организовали, новый мужик пришел. Как раз ветеранов собрать ищет, о-очень толковый мужик. Порекомендую. Хочешь?
— Нет, — говорю я, — спасибо. Перебьюсь.
Я так устал, что не знаю, хочу ли вообще что-нибудь, кроме того, чтобы дотащиться до дома, лечь на диван и лежать, задравши ноги, пока кровь не забегает по жилам или не околею.
— А это ты напрасно, — говорит Корытов. — Ты все на меня зуб держишь, я знаю. Зря. Сам не без греха, кто потом у собственного начальника жену отбил?
Я улыбаюсь — мне приятно любое воспоминание о моей второй жене. Каким счастьем полыхнули вдруг наши жизни, встретившись и сойдясь за серединной уже чертой! Корытов ловит эту мою слабую мгновенную улыбку и наставительно тянет:
— Во-о! Квиты так что. А мужик тот точно, что надо — о тебе, кстати, знает. «Поговори с ним, Фадей Анисьмич, — говорит, — самые лучшие условия для работы дадут».
Конечно! Конечно, Фадею Анисимовичу от меня что-то нужно, и вот оно, это «что-то», приближается: оказывается, я не просто могу его стараниями устроиться на работу, а он даже заинтересован в этом. Только вот почему?
— Не Лядов ли фамилия того мужика? — спрашиваю я.
— Точно! — хрипит Корытов и дергает своим булыжником из стороны в сторону, словно бы в восхищении. — Как догадался?
Я не догадался, я высчитал. Ах, бедняга Лядов, значит, диссертацию ему провалили. А он так хотел закрепиться в жизни! Правда, вверх он все-таки лезет и лезет, вот уже, значит, начальником лаборатории стал. А в мою бытность был руководителем группы — поставили на мое место, когда меня как пенсионера перевели на его. Ах, как он хотел «закрепиться» — стать кандидатом, звание — это нечто вечное, и вечна прибавка к нему в размере чуть ли не сотни рублей… Только при чем здесь Фадей Анисимович, он-то какое отношение имеет к Лядову? Я ворошу в своей износившейся, одрябшей ЭВМ, и она, бросаясь в своих вычислениях то туда, то сюда, запутываясь и вновь выходя на верную тропу, выдает мне ответ: дочерью моей, ставшей дочерью Фадея Анисимовича, они связаны! Вот как чудесно-то, вот ведь какая связь… Она ведь, эта пышная самодовольная дама с подкрашенной родинкой возле рта, замужем за братом или там каким-то дядей этого Лядова, и Фадей Анисимович, получивший ее в дочери в нагрузку к купленной красавице, не может отказать в настоятельной просьбе. Вот он, каков ключик от ларчика!.. Фадей Анисимович не откроет мне секрета, но, чтобы поддразнить его, я все же спрашиваю:
— А кем это он тебе приходится, Лядов?
— Кому, мне? — возмущается Фадей Анисимович. — Ох ты и человек, Александр Степаныч! Все эти самые… — он шевелит в воздухе растопыренными пальцами, — подводные всякие… ищешь. Добро тебе хотят сделать, а ты ровно еж от лисы — вверх иглами.
Хорошо добро… Если бы я сам полгода назад не был еще руководителем группы, не знал бы перспективы работ, я бы ни о чем не догадался, так бы все, как исправная тягловая
От начальника бюро Лядов вышел с красными, вспухшими, будто заплаканными, глазами, вызвал меня в коридор и стал виниться и каяться тихим кротким голосом. Он вообще с виду был очень такой тихий, скромный, с узким нежным лицом, и только волосы у него были неожиданно густы, жестки, прямы и длинны и распадались посередине головы на два сумрачных, нависавших надо лбом крыла.
Но через три года уже не было того начальника бюро, и я, сделавшийся рядовым неосведомленным сотрудником, уже не знал перспективных планов — все можно было начать сначала, и было начато. «Работать, работать надо, Александр Степанович, — выговаривал мне Лядов своим тихим, нежным голосом, — а не склоки разводить. Мне лучше знать, чем нам всем следует сейчас заниматься».
И что мне оставалось, как не терпеть, не делать все, что он заставлял, или уходить, но куда? Очень-то нужны пенсионеры… А сил у меня еще было достаточно, я хотел работать, да и должен был: сын еще только-только поступил после армии в институт…
Но слуга покорный: зачем мне все это теперь?
— А Лядов этот, — говорит между тем Фадей Анисимович, — башка мужик: кандидат наук. Знает толк в делах, ветераны к нему прямо рвутся, смотри, проканителишься.
Так, значит, я ошибся в своих расчетах — он все-таки кандидат. Ну, конечно, уж столько лет прошло с той поры, как я заметил, что снова работаю над текущими заводскими проблемами, и меня стали потихоньку выживать с работы — лет семь! За это время с готовым-то материалом трижды можно было защититься. А теперь, выходит, подошла пора докторской… или что там еще?
Мы стоим уже у дверей моей квартиры, я вялой, безмускульной рукой ищу в кармане ключи, и у меня такое впечатление, будто Фадей Анисимович хочет протиснуться в квартиру вслед за мной.
— Будь здоров, — поворачиваюсь я к нему спиной, вставляя ключ в гнездо.
— Постой, постой, — хрипит он, подсовываясь ко мне сбоку. — Забочусь о тебе, так ты давай…
Я открываю дверь, ступаю в прихожую и поворачиваюсь лицом к Фадею Анисимовичу.
— Давай решай, — ставит он ногу на порог.
— Да отстань же ты, в самом деле, — не сдержавшись, говорю я громко, и он убирает ногу. — Так вот и передай: прощупал почву, и тебя послали.
Я лежу на своем старомодном диване с поднятыми на валик ногами, и в груди у меня черный густой комок горечи. В пятнадцать лет не сумел разглядеть его спрятанный в карман наладошник, в двадцать пять утерся от его вонючей слюны и не дал сдачи, в сорок безропотно снес его удар под дых и еле отдышался для новой жизни — все затем, чтобы спустя еще четверть века он закатил мне новую оплеуху: оказывается, м а л ь ч и к, его, Корытова, изощренный двойник, стал м у ж е м, и это дело моих рук!..
Зачем когда-то, в таких далеких истоках своей жизни я попал в один класс с безбровым, сонно оглядывающим мир вокруг себя мальчиком, сыном мясника, или не могли разве, сойдясь однажды, никогда больше не пересекаться наши пути? Или это у каждого так в жизни, и нет от этого ни молитвы, ни заговора — каждого посетит его дьявол в свой срок, сумей противостоять его козням? Я вот не сумел.
Мне хочется плакать, и я сдерживаю себя лишь потому, что впереди у меня еще визит к Алексею Васильевичу и я имею право расслабиться лишь телесно, но не душевно. Где мой выпитый утром кофе, где мои бодрость и сила от него? Увы и ах!