Звезда бегущая
Шрифт:
— Отдых!.. — смеется он, уходит, а я снова сажусь, потом внук подбегает ко мне, и мы идем с ним качаться, потом раздобывание своих игрушек, мы поднимаемся домой, умываемся, переодеваемся и снова спускаемся, чтобы следовать на трамвай.
— А мама оставит меня у себя, а? — спрашивает Ромка.
— Оставит, — говорю я. — Мама хочет, чтобы ты побыл с нею и папой.
Он останавливается, стоит секунду и мотает затем головой.
— Я тогда лучше не поеду к ним, — не поднимая на меня глаз, небрежно, будто увлечен рассматриванием своей сандалии, говорит он.
— Так ведь нужно, — говорю я.
— Ничего,
Мне упоительно сладко от его ласки и горько. Господи боже милостивый, чтобы ребенок страдал, что ему придется сутки пробыть с родителями!
Но в конце концов, доплетясь до трамвая, протрясясь в его громыхающем разогретом железном чреве сорок минут, мы, конечно, оказываемся в нужном нам месте.
Невестка встречает нас у подъезда. Я издалека вижу ее стройненькую, будто она и не рожала, тесно обтянутую каким-то роскошным куском материи фигурку, подталкиваю внука вперед: «Вон мама, видишь?!» — а сам думаю, плетясь вдоль длинного ряда подъездов, что женщина она, конечно, красивая, ничего не скажешь, нет, ничего, и одевается всегда с таким вкусом — мужики на нее, поди, на улице оглядываются через одного…
— Здравствуйте, папа, — говорит она, когда я подхожу.
Она всегда называет меня папой.
Ромка уже стоит, притулившись к ее бедру, и смотрит на меня так, словно не со мною пришел, а поджидал меня здесь.
— Здравствуй, Маргарита, — говорю я.
Я, в свою очередь, всегда зову ее Маргаритой.
— Обед вы ему с собой не принесли? — спрашивает она. — А то я только-только прибежала, никак раньше не могла, и так-то чудо, что сумела.
У нее милая, ласковая улыбка и манера говорить, трогательно склоняя голову к плечу.
— Захватил, — бормочу я, качнув авоськой. — В банке здесь.
— А то у нас обычно такое… вы знаете, завтрак да ужин… и я и Степан в столовых…
Это непроизвольно, но «я» она всегда, во всех случаях говорит сначала.
Мы поднимаемся на их этаж. Ромку пора кормить, а мне уходить, но меня совсем развезло на этой жаре — пил ли я свои полстакана кофе? — и, растворив окно в теневой комнате их маленькой кооперативной квартиры, я сажусь в кресло, подтащив его к самому подоконнику.
— Котлеты это еще те, что я делала? — кричит из кухни невестка.
— Новые, — с трудом напрягая голос, отвечаю я.
Холодильник холодильником, что-то я уже и не помню, как до пятидесяти с лишним лет жил без холодильника, но десять дней в холодильнике — это все-таки многовато для котлет. Да и не наготовили они со Степаном на столько.
— Что у вас такой голос? — появляется в дверях невестка.
— Разморило. Посижу сейчас, полегчает, — машу я рукой.
— А я ничего, не устал, — гордо говорит Ромка, влетевший в комнату вместе с матерью, и пытается залезть ко мне на колени. — Я никогда не устаю, я уже большой. Де-ед, ну что ты меня толкаешь своим коленом, — недовольно подхихикивает он.
— Иди, иди к маме, — прошу я его. — Дедушка отдохнет немного.
Мгновение он раздумывает — не запротестовать ли, но решает, что пойти к маме все-таки можно, и, сильно оттолкнувшись от моих коленей, так что в голове у меня опять все перебалтывается, бежит на кухню.
Что-то
Я встаю, кряхтя, суставы в коленях у меня щелкают с сухим рассыпающимся треском, и, шаркая, иду на кухню. Еда Ромке уже разогрета, накладывается в тарелку, а сам он лезет под руку к матери, пытаясь увидеть, как оно там все делается.
— Папа, руки ему вымойте, — просит невестка.
Бог с ней, я бы и вымыл, хотя делаю это каждый день один: и готовлю еду, и мою ему руки, да Ромка и научился уже мыть сам, надо только проследить, чтоб он не облился, но сил у меня что-то совсем нет.
— Сходи, Маргарита, вымой уж ты, — говорю я.
— Нет, хочу с тобой, — хватая меня за палец, говорит Ромка хныкающим голосом.
— Ладно, пошли, — ведет его невестка в ванную, и взгляд ее старательно обходит меня.
Я решаюсь.
— Я устал, — говорю я ей, когда она возвращается. — Я что-то очень устал, Маргарита. Давайте подумаем, как нам быть с Ромкой.
Красивое лицо невестки с яркими крупными чертами из холодного делается ледяным.
— В ясли? — глядя куда-то в сторону, спрашивает она. — При неработающем и, слава богу, небольном, дай бог, чтобы дольше, дедушке — в ясли да детский сад?
— Может быть, тогда к вашим родителям, Маргарита? — спрашиваю я. — Все-таки их двое.
— Куда-куда? — наклоняя голову к плечу, с интересом вслушивается в наш разговор Ромка. — Деда, ты про чьих родителей, про моих?
— Ешь, давай ешь, — резко говорит ему невестка. — Тебе есть надо, не ковыряй котлету!
Мне она не отвечает.
— Так как, Маргарита? — напоминаю я ей.
— Да, к моим родителям, да! — не глядя на меня, крупно глотая, громко говорит невестка. — За тридевять земель, в тридесятое царство, чтобы я сына своего не видела, не знала, что он, как он… да! Давайте! Они не против, они хотят — я не хочу, я, конечно, виновата, я! А что я, виновата, да, что они не едут сюда, не желают, — я виновата? О, я кругом виновата, да, я знаю, я кругом виновата, в том, другом, третьем… и вы даже Степана против меня… Но что же, я должна отказаться от того, что могу, что имею возможность достичь… я молодая, я хочу чего-то добиться в жизни, я не хочу быть несчастной домашней клушей… — Слезы мешают ей говорить, она пересиливает их, задыхаясь и глотая слюну, и наконец справляется с собой, вытирает глаза ладонью, бугром Венеры, и замолкает, поджав губы.