Звезда бегущая

Курчаткин Анатолий Николаевич

— Ты расскажи-ка мне, как живете, — не выдержал наконец молчания Берестяков. — Главное событие — машину купили?

— При-об-ре-ли! — по слогам, обрадованно сказала сестра. — Слава те господи, приобрели! А то ведь как он ишачил, деньгу все копил… «Машину, — говорит, — машину». Пристала к нему эта машина.

— «Жигули»?

— «Москвич»! Куда «Жигули», по здешним-то дорогам. «Москвич». Красненький такой. А как мы обносились!.. Ведь не покупали себе ничего, копили все.

— Молодец у тебя Михаил, — сказал Берестяков с усмешкой, но сестра не уловила ее.

—

Молодец. Где, когда, куда бы его ни позвали, всегда ехал. Сыт, голоден — всегда. И пять лет так. Все на машину.

Муж у сестры был телевизионный мастер, очень хороший, и все, кто хотел, чтобы его телевизор как можно дольше проработал после ремонта, обращались к нему. Он чувствовал телевизор, как настройщик музыкальный инструмент, и редкий вечер после ателье возвращался к семье — брал в руки чемоданчик и шел по домам: заказы у него не переводились.

— Ну и легче теперь стало, купили-то?

— Что ты! — Сестра опять хмыкнула. — Легче! Теперь с машиной нянчиться надо, гаража еще нет — под брезентом стоит, трясемся.

— «Волги» вроде бы угоняют?

— «Волги», — согласилась сестра. — Да все равно…

Они вышли к рынку. Ворота были распахнуты для въезда машин, на рыночной площади стояло несколько грузовиков с откинутыми задними бортами, возле них — небольшие змейки очередей.

— Зайдем, может? — попросила сестра. — А то у меня картошки нет. Ты бы уж донес по пути.

Они шли к ней домой — за ковровой дорожкой под гроб. Когда уже спустились на улицу, Берестяков спросил, почему нельзя дорожку привезти завтра утром Михаилу, все равно ведь он будет, наверно, на машине, — сестра пробормотала что-то невнятное, и он больше не спрашивал, забыл. Но сейчас, когда увидел эти грузовики с откинутыми бортами, в сердце у него что-то ворохнулось — вот так, с откинутым бортом, движется обычно грузовик…

Они встали в очередь, и он спросил, просовывая руку под пальто и зажимая ладонью боль:

— Так почему бы Михаилу-то завтра не привезти? Тяжело ведь тащить ее.

— Да видишь ты… — снова забормотала сестра. — Ну, в общем… А вдруг он не поедет завтра? — выдохнула она и посмотрела ему в глаза. Хороша она еще была, его сестра, хороша: свежий, здоровый цвет кожи, здоровые, блестящие волосы, завивающиеся кольцами на концах… — Бережет ее Михаил. Не пятьсот все же рублей стоит. Было бы лето — воду залил, поехал. А тут зима…

— Что?! — слыша ладонью тугие толчки прыгающего сердца, почему-то вдруг шепотом спросил Берестяков. — Что с ней сделается?

— Продвигайтесь, милачки! — весело закричал им с машины мужик-продавец. — Дома налаетесь!

Картошка, мерзло ударяясь одна о другую, пересыпалась в авоську, и Берестяков с сестрой отошли от машины.

— Легко тебе говорить такое… — слабым голосом сказала сестра.

Берестяков не ответил.

Они шли между торговыми рядами; за прилавками, пуская облака пара, прихлопывая себя по бокам, в белых фартуках на толстых пальто, фуфайках, овчинных полушубках, за лотками с мороженой заиндевелой клюквой, луком, солеными огурцами, семечками стояли продавцы, мужики и бабы, и вдруг у края рядов перед глазами у Берестякова мелькнуло

подряд три лотка с кедровыми орешками. Орехи были насыпаны горкой, тускло-коричневые, с воткнутым в середину их наполненным стаканом, и Берестяков тотчас услышал голос тещи: «Ты б с Урала, кстати, кедровых орешков привез. Они там, говоришь, на рынках по божьей цене».

«А вот фиг вам! — с внезапной злостью подумал он. Еще несколько дней назад Берестяков даже не подозревал, что может так ненавидеть этих дорогих ему, любимых им прежде женщин. — Фиг вам! «По божьей цене»…»

* * *

После инсульта и паралича бабушка так никогда больше и не оправилась. Она тогда пролежала в постели месяцев восемь, все движения восстановились, но она сразу же как-то сделалась глубокой старухой, с причудами и бестолковой, а впрочем, было это только самым началом: она еще и по дому кое-что делала, и в магазины ходила, а уж накормить, напоить семью — это по-прежнему лежало на ней. Именно тогда она стала следить за лотереями, какие проводились, и покупать билеты каждой из них.

В первое время лотереи были редки — раз в год, потом пошли чаще — чуть ли не каждый месяц, и за всеми она следила, завела себе специальную коробочку из-под шоколадных конфет «Мокко», в которой хранила билеты, а вечерами, бывало, сидела над нею, просматривая эти билеты, перекладывая из одной пачечки в другую, что-то помечала в них. Берестяков тогда кончал школу, мучился вопросом: «как жить?», и в поисках ответа он начал почему-то посещать компаний, в которых играли в карты, слушали последние магнитофонные записи битлов, пили вино и говорили об известных районных «шмарах», кому они могут «дать», а кому не «дадут», возвращался домой навеселе и поздно, и однажды, когда в одно из таких поздних возвращений застал на кухне сидящей над своей коробочкой бабушку, закричал весело и разгульно:

— Эх, баба, че эт ты на краю-т жизни в игроки записалась? Куда тебе деньги? Это мне нужны, вот бы мотоцикл «Яву» — эх, врезал бы!

Она подняла от коробочки свое высохшее пергаментное лицо (вот в эту пору он ее уже помнит, такой она с этих пор ему и в те ранние свои годы представлялась, но ведь другая же она была, моложе!), отвела за ухо жиденькую седую прядь и хитро и мудро так улыбнулась ему:

— Дак я для тебя и хочу. У меня на каждом билете имя ваше записано. Твое да Галкино. Че я, умру — никакого подарка вам не оставлю. Дак выиграем, поди, машину каку, деньгами возьмем. На свадьбу вам будет, на поездку — в Америку каку-нибудь. За границу-то, я слыхала, пускают теперича?..

И он тогда, проснувшись наутро с больной головой, вспомнив вчерашнее, закричать от стыда и боли готов был: «Эй, баба, че эт ты на краю-т жизни…» — а она карандашиком, старушечьей рукой выписывала твое имя: «На свадьбу».

Она покупала билеты лотереи и тогда, когда он, отслужив в армии, учился уже в институте, но за все время выпало ей только несколько выигрышей, по рублю каждый, и лишь однажды все цифры сошлись: электробритва «Харьков». Ее-то, эту бритву, он и получил на день рождения в армии; ею брился и по сю пору.