Звезда цесаревны
Шрифт:
— Я из-под Звенигорода… Из монастыря преподобного Саввы, дал обет молебен преподобному Александру Невскому отслужить да валаамским угодникам поклониться.
— Давно странствуешь? — спросила женщина, окидывая полным любопытства взглядом его босые, покрытые пылью и мозолями ноги.
— Давно, в Киеве был, собирался было в Иерусалим, да сюда послало начальство с поручением… Не знаете ли вы, господа честные, — обратился он к толпе, начинавшей возле него собираться, прельщенной его благообразным лицом с длинной седой бородой, изъязвленными ногами и словоохотливостью, — как бы мне здесь отыскать одну знакомую барыню, которая
— А как ее по отчеству и по имени звать? — спросил сведущий человек.
— Лизаветой Касимовной Праксиной, муж ее при царе состоит, — отвечал Ермилыч.
— Видишь эту госпожу, что из кареты-то вылезает? Ну, это — мать твоей знакомки, — сказал сведущий человек, указывая на остановившийся у подъезда экипаж, из которого выходила разряженная и размалеванная дама вслед за другой, еще старше и наряднее ее.
— Полюбовница бывшая графа Ягужинского, — заметил кто-то вполголоса в толпе. — При супруге князя Хилкова в приживалках состоит.
— Не одного Ягужинского она была полюбовницей, — подхватил другой.
— Поседеешь любовников ейных подсчитывать: так их много было, — послышалось в толпе.
— Дочка не в нее, — поспешил успокоить растерявшегося Ермилыча сведущий человек. — Женщина добронравная и скромная, у цесаревны в любимицах. Подожди здесь, поколь цесаревна не уедет. Если в карете, что за нею поедет, Праксиной не будет, тебе, значит, можно будет сегодня же ее повидать, и как к ней пройти, я тебе укажу, ну а если цесаревна с собою ее возьмет, надо, значит, тебе ее либо до возвращения из Петергофа подождать, либо туда отправляться ее искать. Но там тебя вряд ли до женщин цесаревны допустят…
— Не возьмут туда сегодня Праксину, граф Александр Борисович приехал! — объявил кто-то из толпы, указывая на красивую карету, запряженную шестеркой резвых коней, с трудом сдерживаемых кучером и форейторами, шумно подкатившую к подъезду.
Из нее, не дожидаясь, чтоб гайдук откинул лесенку подножки, ловко выскочил молодой красавец в богато расшитом серебром голубом бархатном кафтане, белом атласном кюлоте и камзоле, в голубых башмаках с красными каблуками, в белых шелковых чулках и в таком огромном напудренном парике, что шляпу, тоже белую, с голубыми перьями, за ним вынес один из пажей, стоявших на подножках по обеим сторонам кареты.
— Граф не в охотничьем платье — значит, вместе с цесаревной от охоты отказался, — заметил один из присутствующих.
— Невеста! Сама царская невеста едет! — объявил кто-то в толпе.
И все глаза устремились на богатый открытый экипаж, запряженный лошадьми, разукрашенными пучками разноцветных перьев на головах, перед которым бежали скороходы, с пажами на подножках и высокими гайдуками на запятках. В коляске сидела хорошенькая блондинка в шляпе из цветов, каким-то чудом державшейся на высоко взбитой напудренной прическе. Худощавое, миниатюрное личико с большими печальными глазами, неестественно улыбавшимися подкрашенными губами и с густо нарумяненными щечками, испещренными разной величины черными мушками, производило тяжелое впечатление. Наклоняя голову то вправо, то влево на поклоны публики, она блуждала глазами в пространстве, ни на чем не останавливаясь, в жалком, беспомощном смущении, точно ей стыдно было возбуждать любопытство и
Царская невеста занимала одна все просторное сиденье, а против нее теснились в пышных робах две дамы из ее свиты.
— На охоту-то, верно, ее не пригласили, бедняжку, — заметил с усмешкой стоявший рядом с Ермилычем средних лет человек в скромной одежде ремесленника.
— Да уж если в цесаревне заискивает, так, значит, плохи ее дела, — подхватил, и тоже со смехом, его сосед.
Толпа двинулась вперед, чтобы поближе рассмотреть девушку, про которую в то время было так много толков в городе, чтобы, может быть, по выражению ее лица угадать, насколько справедлива новая ходившая сплетня о полнейшем к ней охлаждении царя и о том, будто бы он сказал, что раньше двадцати пяти лет он не женится. Невесте, значит, приходилось ждать целых тринадцать лет, ей будет тогда под тридцать — старая дева!
Во дворце цесаревны царскую невесту встретили с подобающим ее положению почетом. С широкой лестницы спустились придворные дамы и кавалеры, чтоб высадить ее из коляски, и, в то время как она поднималась по ступеням, на верхней площадке появилась сама хозяйка, окруженная приближенными, в числе которых Ермилыч увидел того кавалера, Александра Бутурлина, которого называли фаворитом дочери Великого Петра.
Много слышал он о ее красоте, но то, что он увидел, превосходило все его ожидания: высокая, статная, величавая, с чудными синими глазами, казавшимися черными от темных ресниц и бровей, в ней все было обаятельно и мило. Вот уж именно, как сказочная царевна: взглянет — рублем подарит, улыбнется — все горести и печали забудешь.
Бессознательно Ермилыч протиснулся вперед так близко, что мог как нельзя лучше рассмотреть ее черты и чудный цвет лица, не нуждавшиеся ни в белилах, ни в румянах, чтоб походить на лилии и розы. По сравнению со знатной гостьей и с окружавшими их обеих дамами она была одета просто: вся в белом, с жемчужным ожерельем на обнаженной шее и с букетом цветов из разноцветных каменьев в густых черных, как ночь, волосах, но насколько изящнее и роскошнее казался этот наряд вычурных украшений остальных дам!
Невольно поднял глаза Ермилыч от нее к Бутурлину, стоявшему на верхней ступеньке позади нее, и не мог не заметить, как страстно пожирает он взглядом царственную красавицу и как много было надменной самонадеянности во всей его фигуре.
А дальше, в глубине растворенных дверей, затерявшись в свите, стоял, прячась за других и тоже не сводя влюбленных глаз с очаровательницы, избранник сердца — тот, которого уже вся Россия называла сердечным дружком всеобщей любимицы, сын бедного владимирского дворянина Александр Никифорович Шубин.
Обменявшись публично приветствиями, хозяйка пригласила свою высокую гостью проследовать в покои, а сама, прежде чем идти за нею, на минуту замешкалась, чтоб оглядеть ласковым взглядом народ, теснившийся вокруг крыльца, и низким поклоном ответить на восторженные изъявления благодарности, которыми отвечали на это внимание.
— Родная ты наша красавица… Лебедка белая… Звездочка ясная!.. Радость ты наша… Цветочек… Ягодка…
Слова эти, произнесенные сдержанным шепотом, долетали до ее ушей и заставляли ее улыбаться счастливой улыбкой. Она любила народ, и он ей был так же близок, как и она ему.