Звезда цесаревны

Северин Н.

— Что же тут мудреного, что он простудился? — заметила Мавра Егоровна, когда про это заговорили в покоях цесаревны, — русские цари на запятках стоять не привыкли: продуло его, верно, бедного.

Не придали значения и известию, долетевшему сюда дня через два, что положение государя ухудшается. Долгоруковым было бы слишком невыгодно лишиться орудия, посредством которого они держали всю Россию в трепете и повиновении. Их могуществу уже начинали приписывать сверхъестественную силу, и никто не мог себе представить, чтоб они допустили смерть уничтожить их замыслы в самый момент достижения намеченной цели. Уж поговаривали о давлении, производимом ими на Синод, чтоб заставить его благословить союз

тринадцатилетнего отрока с девятнадцатилетней девицей, и все были уверены, что, поломавшись для виду, Синод уступит их требованию и что недели через две княжна Катерина Долгорукова вступит на престол как венчанная супруга царя.

И чтоб именно в эту минуту царь умер — мысль эта была недопустима при всеобщем отчаянии и смятении умов, при общей и постыдной беспомощности, овладевшей самыми сильными сердцами и самодержавно царившей над всем Русским государством.

Но невозможное свершилось — царь умер.

XII

Когда дошло известие о кончине царя Петра II в тот уголок лесной глуши, где Ветлов деятельно водворял порядок в мятущихся умах вольных людей, в столицах все уже пришло в нормальный вид.

Междуцарствие длилось всего только несколько дней; из приверженцев цесаревны далеко не все могли явиться на совет, собранный для решения вопроса о престолонаследии, и опять восторжествовала враждебная ей партия, опять столь близкая к осуществлению мечта русских старолюбцев потерпела крушение: императрицей была избрана герцогиня Курляндская Анна Иоанновна, а дочь Петра Великого по-прежнему осталась цесаревной.

Событие это было такой великой важности для всего Русского государства, что Лизавета послала нарочного, чтоб сообщить о нем мужу.

Благодаря воспитанию и серьезной среде опальных людей, составлявших общество ее приемной матери, а также влиянию на ее умственное развитие первого мужа, много видевшего и слышавшего на своем веку и лично знакомого с умнейшими боярами своего времени, Лизавета Касимовна могла считаться одной из образованнейших русских женщин того века и писала легко и красноречиво, однако доверять бумаге то, что произошло и происходило в придворных сферах, было так опасно, что она поручила это передать на словах верному человеку.

Человека этого звали Демьяновым. Он с ранней юности служил писцом в конторе управляющего имениями цесаревны, был начитан, мечтал о пострижении в монахи Саввинского монастыря, где сблизился с Бутягиным, а через него с Ветловыми и Праксиным, мысли которых вполне разделял.

Оставшись с Ветловым наедине, Демьянов в самых мрачных красках описал ему положение: на престол села женщина властная, с сильным и жестоким сердцем, весьма не глупая и преданная немцам. Духовного в ней ничего нет, жизнь ведет нечистую, телом и душой предана некоему Бирону, из немцев подлого рождения, алчному и корыстолюбивому, но сметливому и дальновидному, с которым бороться много будет труднее, чем с прежними временщиками.

— Не то что Меншиковых, а и Долгоруковых не без сожаления припомнишь, — заметил в заключение своего рассказа посланец Лизаветы Касимовны. — Недостойны мы, видно, милости Господней, не довольно еще настрадалась Россия, недостаточно праведной крови пролито. Даже и представить себе невозможно, каким образом может все эти вновь воздвигнутые преграды к престолу преодолеть наша цесаревна. Новая императрица уже заботится о наследнике престола, выписала, говорят, свою племянницу и не скрывает намерения навсегда лишить надежды на престол как нашу цесаревну, надежду русских людей, так и сироту, сына покойной Анны Петровны, которого она, говорят, иначе как чертушкой не зовет… Это младенца-то невинного, родного по матери внука царя Петра! Одно слово, истая немка.

Мужу

Лизавета Касимовна советовала оставаться в лесу до поры до времени, все равно присутствием своим ничему не поможет, а скорее может случиться, что в беду попадет и оставит ее с сыном сиротами. Сама она только спит и видит к нему приехать, да оставить в бедственном положении цесаревну совесть не позволяет. Двор переехал в Петербург после коронации и, по-видимому, там совсем останется, новая императрица Москвы не любит. На Долгоруковых поднялось гонение, и им несдобровать. Поговаривают о каком-то подложном завещании, будто бы написанном князем Алексеем, чтоб посадить княжну Катерину на престол, говорят, будто и князь Иван, и все их дядья в оном деле замешаны, и всем им грозит смерть от палача, говорят, будто князь Василий Лукич Долгоруков заставил Анну Иоанновну подписать отречение от самодержавной власти и обязательство власть эту с боярами разделять, и чтоб Бирона в России не было, и чтоб немцам видных государственных дел не поручать, и будто она бумагу подписала, а как выбрали ее на царство, вытребовала ее под ложным предлогом, да и разорвала и всех, кто сочинял ее, по дальним деревням да в Сибирь услала. Многое говорят, всего не перескажешь. Слышно о возвращении из ссылки и из заточения злейших врагов Долгоруковых. Нарышкин уже получил дозволение вернуться в Москву, тотчас пожаловал к цесаревне и советовал ей быть осторожной и чтоб не предавалась унынию. И Шуваловы, и Воронцовы нашептывают ей то же самое, а также многие другие из прежних друзей. Все за нее опасаются не столько императрицы, сколько проклятого немца, который не может не видеть в ней злейшего своего врага и представительницы того, что он всего больше ненавидит и чего опасается, — русских православных людей.

С животрепещущим интересом слушали Ветлов и друзья его рассказы посланца Лизаветы Касимовны, и, когда рассказчик дошел до неудавшейся попытки бояр ограничить царскую власть, слушатели его возблагодарили Бога за то, что он, многомилостивый, вынес их вовремя из проклятого петербургского омута, которым лучшие русские люди засасываются, заражаясь иноземными выдумками и повадками, утрачивая при этом всякий здравый смысл и всякое понимание России, того, что ей нужно, чтоб жить по-божески и наследовать царство небесное.

За последнее время народонаселение в лесу значительно умножилось. Понастроились несколько новых мужских и женских монастырей, все больше староверческих. Но в то время, когда гонение, поднятое Петром Первым на православную церковь, достигло своей цели: унижения духовенства и самой веры, многим русским людям было отраднее среди староверов, чем с единоверцами порабощенной церкви, зависевшей от иноземцев и от утративших веру и любовь к родине русских. Прилив недовольных правительством и помещиками увеличивался изо дня в день, и беглецы селились на свободных участках в лесных дебрях, где вырубали лес, чтоб сеять хлеб и сажать овощи.

Стали появляться тут люди, стремящиеся не к спокойной и мирной жизни, а к иному применению свободы от преследования начальства, но с такими так дружно и энергично справлялись, что они в самом непродолжительном времени исчезали бесследно. Вышло так, что само собою образовалось и здесь начальство из старожилов и всеми уважаемых людей, к которым принадлежал и покойный Праксин. После смерти его власть перешла к его воспитаннику и любимцу Ветлову. Женитьба его на вдове Праксина только усилила к нему доверие его сограждан, ибо усмотрели в этом залог его верности новому вольному краю. Известно, что семейный человек сидит на месте крепче холостого, особенно когда и жена его связана интересами со здешним краем, а у Праксиной осталось после покойного мужа в лесу большое имение, достояние наследника Петра Филипповича.