Звезда цесаревны
Шрифт:
— Так туго маме нашей пришлось, когда я должен был бежать к дьячку в Чемеры, так туго, что она решила нищенскую суму надеть да милостыню просить, и вот идет домой из города с такими думами, а ей вдруг как блеснет в глаза что-то такое в траве. Нагнулась, видит ножик, да такой хороший, дорогой, в чистое серебро оправлен — целый карбованец жид за него дал. Верно, важный пан, едучи на охоту, обронил на наше счастье. До осени хватило денег прокормить семью, а тем временем работа подвалила, со всех сторон посылают за мамой нашей, чтоб то у одного из соседей, то у другого хату обмазала. Мастерица ведь она у нас на все руки, — прибавил он с гордостью. — Ни одному из нас с нею
— Оправитесь здесь, Бог даст, будете ей деньги в Лемеши высылать, — заметила с улыбкой Ветлова.
— Ох, кабы да скорее мне хоть чем-нибудь ее успокоить! — вздохнул он. — Трудно, говорят, жить при императорском дворе человеку простому, люди взыскательные и недоброжелательные. Издеваться надо мною, поди чай, станут, — прибавил он, поднимая на свою слушательницу ясный взгляд своих красивых глаз. — Ведь я, что же, простой казак, никакой полуры у меня нет, ни встать, ни сесть, ни разговаривать по-придворному не умею… Вот вы, сударыня, по сердечной вашей доброте, изволите моими простыми речами не брезговать, так вы, поди чай, одна такая здесь, а впрочем, кому я здесь нужен? Ведь ни одного человека я здесь не знаю…
— Как не знаете? А Илья Иванович Тарасевич, который вас сюда привел? А теперь вот и меня узнали, Бог даст, со временем заведется у вас и знакомых и друзей много, свет не без добрых людей, Алексей Григорьевич… К тому же, если захотите над голосом своим работать, скучать вам и времени не будет.
— Я о голосе своем и думать перестал с тех пор, как Федор Степаныч предложил в Петербург меня с собою взять…
— Как же это? Ведь из-за голоса-то вас сюда и взяли, чтоб вам в царской капелле петь?
— Оно так-то так, только мысли у меня совсем на другое повернулись, и никак не могу я с сердцем своим сладить, ничего не поделаешь! — вымолвил он с отчаянием.
Лизавета Касимовна слушала и смотрела на него с возрастающим недоумением. Что-то в этом юноше было странное: неестественная восторженность какая-то, при большой природной сдержанности, заставляла его помимо воли высказывать то, что ему хотелось скрыть, и, опомнившись, он от смущения приходил в такое замешательство, что жалко было на него смотреть. Вспомнив, что Тарасевич, уходя, намекнул на какую-то просьбу своего земляка, исполнить которую как будто зависело от нее, она напомнила своему собеседнику про этот намек и прибавила к этому, что с удовольствием сделает для него все, что в ее силах.
Смущение Розума так усилилось, что он с минуту не в состоянии был произнести ни слова, и, наконец, объявил, запинаясь перед каждым словом, что единственное его желание — это увидеть цесаревну.
— Мне бы только взглянуть на нее, хотя бы издали… Земляки говорили, будто она к ним иногда изволит приходить на спевки… Я просил их мне дозволить тогда, хотя бы из другой горницы, на нее взглянуть, а они, дурни, стали смеяться, и Илья Иванович привел меня к вам… Я не виноват… они и выслушать меня не захотели… мне бы только взглянуть на нее, больше ничего… об этом счастье я мечтаю с тех пор, как себя помню… задолго до прибытия Ермилыча к нам у нас про нее в народе шла молва, он только повторил то, что у меня давно в сердце жило и из ума не выходило, — путаясь в словах, вне себя от волнения, говорил он, поощренный добродушной улыбкой, с которой его слушали.
Еще один из безумно влюбленных в сказочную царь-девицу, дочь Великого Петра! Как ярко разгорается ореол ее славы по всему Русскому царству благодаря неудачам и преследованиям, которым она подвергается!
Лизавета Касимовна пожалела, что цесаревна не может слышать этого юношу, не может видеть восторга, которым
— Вы непременно увидите нашу цесаревну, Алексей Григорьевич, это очень легко. Она так доступна! Если б вы, по воцарении государя Петра Второго, увиделись с Ермилычем, он бы вам рассказал, как она милостиво его приняла и как долго с ним беседовала, как расспрашивала его про Украину и про нужды ваших земляков. Она очень добра и так проста в обхождении, что вся ваша робость пропадет в ее присутствии, вот увидите. Сегодня это невозможно, она отдыхает перед балом и позовет меня не раньше как часа через два, но в другой раз я непременно найду случай ей про вас сказать, и она сама назначит, когда вам к ней явиться… И это будет скоро, не беспокойтесь, — прибавила она, увидев, что юноша поднимается с места, чтоб откланяться.
Усилием воли он подавил чувства, волновавшие его сердце, и счастье, наполнявшее его, отражалось только в его весело сверкавших глазах.
— Вы куда же теперь отправитесь? К вашим землякам во флигель? — спросила она, тоже поднимаясь с места.
— Нет, я к ним сегодня больше не пойду… я лучше домой, — проговорил он с усилием.
— Как хотите. Я провожу вас до выхода из дворца и, если желаете, дам вам провожатого до дома Федора Степаныча Вишневского. Ведь вы, разумеется, у него остановились?..
— У него… завтра он меня повезет в императрицыну капеллу…
— Прекрасно. Первое время вам оттуда отлучаться будет неудобно, а как можно будет, загляните ко мне. Идите себе прямо сюда, скажете сторожам, что вы мой знакомый… впрочем, я о вас предупрежу кого следует…
Последние слова она говорила, уже выйдя из комнаты и направляясь с ним по коридору, теперь освещенному кенкетами, в большую белую залу, сверкавшую позолотой обстановки. Совершенно с противоположной стороны привел его сюда Тарасевич, но спутница его шла так уверенно, что заметить ей это и спросить, не ошибается ли она, он, разумеется, не посмел. На тот свет пошел бы он за нею, не колеблясь: такое восторженное доверие внушала ему эта женщина, имевшая великое счастье жить под одной кровлей с цесаревной, прислуживать ей, по нескольку раз в день ее видеть и говорить с нею.
Из белой залы с банкетками, обитыми алым бархатом, они прошли в другую комнату, еще роскошнее обставленную, со стенами, обитыми парчой, и с портретом во весь рост темнокудрой красавицы в широкой позолоченной раме. Тут царил полумрак. Покой был очень велик и освещался одним канделябром с несколькими восковыми свечами у самого портрета, с которого Розум не мог спустить глаз.
— Это портрет цесаревны, полюбуйтесь на нее сегодня хоть в живописи, в другой раз увидите ее живую, — заметила Ветлова, подводя своего спутника к портрету. — Портрет очень похож, но в натуре она еще красивее, — прибавила она.
И сама она так заразилась восхищением юноши, что забылась с ним в созерцании художественного произведения, изображавшего ту, которую она так беззаветно любила, что пожертвовала и спокойствием душевным, и семейным счастьем с избранником сердца, чтоб ей служить. Вдруг где-то с той стороны, к которой они стояли спиной, перед портретом, раздались поспешные шаги, шуршание шелковой робы, звон оружия, с шумом растворилась дверь, и в покое появилась сама цесаревна в сопровождении Шубина. Весело и оживленно разговаривая между собой, они прошли мимо стоявших перед портретом, не замечая их, и скрылись в другую дверь напротив, ведущую во внутренние покои хозяйки дворца.