Звезда и шпага
Шрифт:
— Разойтись, — махнул рукой полковой комиссар.
Они вышли из избы, а уже на следующий вечер, на политпросветбеседе началась весьма активная работа. И уже вместо шуток про Москву из Казани зазвучали слова о болезнях лености и праздности, что разлагают армию, ослабляют её. Особенно приятно было послушать, конечно же, Кондакова.
— Что же вы, товарищи братья, — говорил он, обращаясь сразу к нескольким батальонам, — взяли пару крепостей, Деколонга шомполами запороли, а с Михельсоном не сладили! Дважды схлёстывались, как глухари на токовище, то мы через реку, то они, а толку — нет. Согнали пехоту в Ай, а кавалерию не побили. Слава Богу, да Салавату Юлаеву, что нас вовсе не побили. Вот он с башкирами своими два часа дрался с конницей, с михельсоновскими
Особенно запали в душу солдатам — да и офицерам тоже — слова политрука Кондакова о «калёным железом выжигать», все отлично понимали, что это значит без иносказаний.
Вот теперь всё нравилось Омелину в армии. Начала подниматься в людях — не важно, рабочих ли, крестьянах, казаках, пеших или конных, даже до диких умов башкир сумели достучаться его политработники — глухая злоба. На самих себя. За праздность, которой они предавались, позабыв дело революции. И злобу эту копившуюся в них некой чёрной желчью, они готовы были сорвать на врагах. А впереди лежала Красноуфимская крепость.
Она прикрывала переправу через реку Уфу, закрывая армии Пугачёва дорогу на Осу, что на Каме, и оттуда уже, на Казань. Крепость стояла на крутом, правом берегу, Уфы, к воротам вёл мощный каменный мост, простреливаемый пушками со стен. Вести по нему людей, означало верную погибель для сотен и сотен людей, но брать Красноуфимск надо было быстро. Времени для долгой осады не было. В любой момент могли подойти каратели, Михельсон или Мансуров или князь Голицын, а противостоять сейчас, после изнурительных боёв на реке Ай, пугачёвская армия не могла. Мало было боеприпасов, патронные ящики рот и батальонов катились полупустыми, а ко многим орудиям, особенно больших калибров не было уже ядер, да и пороху тоже.
— Возьмём Красноуфимск, — обращался к своим полковникам Пугачёв, — будут у нас огнеприпасы к мушкетам и пушкам.
— Но, — возражал ему Кутасов, — сейчас у нас есть только люди. Если пойдём на эскаладу по мосту через Уфу, положим многих. Слишком многих. Мы можем взять Красноуфимск сходу, получим огнеприпасы и ядра, порох и мушкеты из арсенала, но кто воевать будет? Рассчитываете, Пётр Фёдорович, на приток новых сил — казаков с Дона, рабочих и крестьян, — но если первых можно сразу брать в строй, то, что делать со вчерашними крепостными. Они же не знают, с какого конца за мушкет браться. Чтобы сделать из них солдат нужны недели, месяцы, а их-то у нас нет. Нет времени готовить новых солдат, взамен погибших, война вошла в ту фазу, когда останавливаться нельзя. Сейчас у нас есть армия закалённых в боях солдат и казаков, их беречь надо, как зеницу ока, особенно после сражений на Ае.
— Как это, в толк взять не могу, — покачал большой головой Пугачёв, — солдата на войне беречь? Не для того войны затевают, чтобы беречь солдат.
— Войны, может быть, — не стал спорить Кутасов, — однако битвы надо стараться выигрывать по возможности малой кровью.
— Опять не пойму, что толкуешь, полковник. — Крови мало пролить, что ли? Для чего же тогда биться?
— Малой кровью, — объяснил комбриг, — это значит, чтоб мало крови пролить самим, но много — вражьей.
— Вот так мне больше по нраву, — голос Пугачёва от довольства как-то загустел, будто дёготь. — Но как же ты предлагаешь взять тогда Красноуфимск? Крепость хороша, не хуже Троицкой, тут без большой крови не обойдёшься, как ни крути.
— Можно обойтись и малой, —
— Какую такую хитрость? — заинтересовался Пугачёв.
— После разгрома корпуса Деколонга к нам попали множество мундиров, — начал комиссар. Всем было известно, что после знаменитой «порки Деколонга» многие казаки щеголяли в офицерских мундирах его корпуса, да и солдатских было припрятано «про чёрный день» не так и мало. — Надо изъять их, переодеть в них несколько взводов солдат, придать им унтеров-перебежчиков из корпуса Деколонга, для правдоподобия, и переправить на тот берег, где-нибудь выше по течению. Они обойдут Красноуфимск и подойдут к западным воротам крепости под видом разбитых частей корпуса. Им откроют ворота, потому что просто не ждут такой уловки от нас, недооценивают, считают слишком прямолинейными. Тем более, что в это же время с другой стороны подойдёт наша армия и начнёт устраиваться для осады.
— Значит, они, как войдут, расположатся внутри, а после откроют или взорвут ворота, верно? — глаза «императора» так и загорелись.
— Их и близко не подпустят к воротам, — покачал головой лейб-казачий полковник Мясников. — Разоружат и запрут на гауптвахте, до выяснения, или, по крайней мере, до конца осады. В Красноуфимске не дураки в гарнизоне сидят.
— Именно, — кивнул Омелин, — поэтому мне нужны самые отчаянные рубаки. Бессемейные, молодые, те, кто всегда впереди в самом жарком бою и никогда пулям не кланяются.
— Таких много в моём войске, — усмехнулся Пугачёв, — не на один взвод наберётся. Так ты, комиссар, я понял, сам с ними хочешь пойти.
— Верно, — согласился Омелин. — Мы, конные, как только войдём в крепость, тут же перебьём охранение и с шумом и пальбой рванём к воротам. Напротив нас выставят заслоны. А в это время вторая группа, в мундирах солдат и офицеров гарнизона, пешими, обойдёт район уличных боёв и подойдёт к нужным воротам. Так как все взгляды будут устремлены на армию за её стенами, на них не обратят особого внимания. Я на это, по крайней мере, надеюсь. Вот они-то и должны будут открыть ворота, и продержаться до подхода передовых отрядов.
— А конные как же? — спросил Мясников. — Сгинут все, выходит?
— Могут и сгинуть, — сказал Омелин, — а могут и прорваться навстречу нашим. Всё будет зависеть от их удали и отваги. К тому же, весь гарнизон будет сосредоточен на стенах, и заслоны выставить на пути прорывающихся через город всадников могут и не успеть. А если два отряда соединятся, то шансов выстоять до подхода авангарда будет куда больше.
— Хорошее дело, товарищи, — по привычке как бы несколько застенчиво сказал Степан Кведанович Стельмах, сын обрусевшего немца, бывший студент, как говорится, вольтерьянец и вольнодумец, за свои взгляды и высказывания загремевший сначала на каторгу, а после «на вечное поселение» в эти края. Согласно манифесту о всеобщем молчании. Едва узнав о восстании, он собрал небольшую шайку из таких же ссыльных вольтерьянцев, зарезал пристава, разоружил стражников и бежал к Пугачёву. Омелин сразу заметил эту «жертву режима», в поведении которой его смущали только уголовные замашки, которых Стельмах нахватался на каторге и поселении. — Как говориться, фартовое, а куда нам без фарта, верняк? — Из таких же ссыльных и бывших мазуриков Стельмах собрал взвод, ядро которого составила та самая шайка вольтерьянцев, с которыми он бежал с поселения. Всё это были люди сплошь лихие, именно что фартовые, Кутасов включил их в пятый рабочий батальон. — Я весь взвод свой на это подписываю.
— На дело пойдут только охотники, — густо произнёс Пугачёв, напоминая Стельмаху, которого хоть и привечал, как «земляка-немчина», потому, собственно, тот и присутствовал на этом заседании штаба, однако недолюбливал, не слишком доверяя этому чересчур независимо ведущему себя грамотею.
— А пусть только кто шагу вперёд не сделает из моих орлов, когда я их кликну, — жестоко усмехнулся Стельмах. — Этой самой рукой его на месте шлёпну. — Он погладил пальцами рукоять богато украшенного пистолета.